— Аборт, я думаю, слишком чистое слово для такого дела, — сказал Питер Голдсмит. Он медленно выговаривал слова, будто каждое причиняло ему невыносимую боль. — Я думаю, что это детоубийство, простое и очевидное. Прости, что я такое говорю, что я такой… непримиримый, категоричный в отношении того… на что ты собираешься пойти только потому, что это допускается законом. Я же говорил тебе, что уже стар.
— Ты не стар, папа, — прошептала Фрэнни.:
— Стар, стар! — резко ответил он. Он вдруг словно обезумел. — Я, старик, пытаюсь дать совет молодой дочери, все равно что обезьяна, старающаяся обучить медведя хорошим манерам. Пьяный водитель семнадцать лет назад; лишил жизни моего сына, с тех пор моя жена изменилась и уже никогда не станет прежней. Я всегда смотрю на аборты как человек, потерявший сына. Я не могу относиться к этому иначе, так же как ты, Фрэнни, не в силах была удержаться от смеха на поэтическом вечере. Твоя мать привела бы против аборта тысячи традиционных доводов. Положений морали, как сказала бы она. Морали, которой вот уже две тысячи лет. Право на жизнь. Вся наша западная мораль основана на этом. Я читаю философов. Я дотошно изучаю их, как хозяйка, присматривающая товар в магазине. Твою же маму не оторвать от «Ридерз Дайджест», где кратко излагают содержание романов. Но в спорах мой конечный аргумент — чувства, а ее — положения морали. Фред и сейчас стоит у меня перед глазами. У него были сильно повреждены все внутренности. Никакой надежды на спасение. Эти а защитники права на жизнь выставляют на всеобщее обо зрение фотографии законсервированных эмбрионов, ручек и ножек, выскобленных из женского чрева на железную крышку стола, и что? Конец жизни всегда ужасен. Я вижу Фреда, пролежавшего на больничной койке семь дней, его обмотанное бинтами, искалеченное тело. Цена жизни невелика, но аборты делают ее еще дешевле. Я читаю больше ее, но она, в конце концов, оказывается к этой истине ближе. Часто то хорошее и правильное, что мы делаем и думаем, основывается на произвольных суждениях. Я не могу примириться с этим. Я задыхаюсь, как будто в горле ком застрял, при мысли, что вся истинная логика покоится на иррациональной почве. На вере. Не слишком понятно, да?
— Я не хочу делать аборт, — спокойно сказала Фрэнни. — По моим собственным соображениям.
— Каким же?
— Этот ребенок — часть меня, — ответила она, слегка приподнимая подбородок. — И мне безразлично, эгоистично это или нет.
— Ты откажешься от него, Фрэнни?
— Не знаю.
— Но ты хочешь отказаться?
— Нет, я хочу, чтобы он остался со мной.
Он замолчал. В его молчании ей почудилось скрытое неодобрение.
Ты думаешь о моей учебе? — спросила Фрэнни.
— Нет. — Он встал, потер поясницу и с удовольствием потянулся. — Думаю, мы с тобой уже наговорились вволю. И мне кажется, тебе сейчас не стоит принимать окончательное решение.
— Мама приехала, — сообщила Фрэнни.
Он проследил за ее взглядом и увидел выруливший на подъездную дорожку фургон, хромированная отделка которого сверкала в лучах заходящего солнца. Карла заметила их, просигналила и радостно помахала рукой.
— Я должна сказать ей, — проговорила Фрэнни.
— Да, но лучше через день-другой.
— Хорошо.
Она помогла отцу собрать садовый инвентарь, и они вместе пошли к машине.
Глава 7
В мягких сумерках, которые наступают сразу после захода солнца, но предшествуют полной темноте, в то время, которое люди кино называют «магическим часом», Вик Полфри ненадолго очнулся от бреда.
— Я умираю, — подумал он, и слова так звучно отдались в мозгу, что ему показалось, будто он произнес их вслух, хотя это было обманчивое ощущение.
Он осмотрелся вокруг и увидел, что лежит на больничной кровати. Она была наклонена так, чтобы он не захлебнулся собственной мокротой. Его тело удерживали медные крепления, борта кровати были подняты. «Верно, метался. — Эта мысль показалась ему забавной. — Буянил. — И вдруг спохватился: — Где я?»
Вокруг его шеи был повязан нагрудник, сплошь покрытый сгустками слизи. Голова болела. В ней плясали самые невероятные мысли. Он знал, что у него был бред… и скоро начнется опять. Он был болен, и его пробуждение означало не выздоровление или его начало, а только короткую передышку.
Он коснулся правой рукой лба и резко отдернул ее, как от раскаленной печки. Он горел как в огне и был весь в трубках. Две тоненькие прозрачные пластиковые трубочки выходили из ноздрей. Еще одна змеилась из-под больничной простыни и спускалась в бутыль, стоявшую у кровати.