— Нет у меня никаких проблем! — негодующе возразил Ларри.
— Нет, есть. Я-то знаю приметы. Я достаточно долго была твоей матерью, и тебе не провести меня, Ларри. Ты всегда выискивал неприятности, если они обходили тебя стороной. Иногда мне кажется, что ты нарочно перейдешь улицу, чтобы вляпаться в собачье дерьмо. Бог простит мне эти слова, потому что он знает, что я говорю правду. Сержусь ли я на тебя? Нет. Разочарована ли я? Да. Я надеялась, что там ты изменишься. Но этого не произошло. Ты уехал отсюда маленьким мальчиком с телом мужчины и вернулся таким же, разве что мужчина изменил прическу. Знаешь, почему, на мой взгляд, ты вернулся домой?
Он посмотрел на нее, желая заговорить, но понял, что; единственная фраза, которую он смог бы сейчас произнести: «Только не плачь, мама, ладно?» — разозлит их обоих.
— Думаю, ты вернулся домой просто потому, что не знал, куда еще податься. Ты не знал, кто другой захочет тебя принять. Я никогда никому дурного слова о тебе не сказала, Ларри, даже своей собственной сестре, но раз уж ты меня вызвал на откровенность, я выложу все, что думаю о тебе. По-моему, ты способен только брать. Ты всегда был я потребителем. Видно, Бог забыл вложить какую-то важную а часть, когда создавал тебя внутри меня. Я вовсе не имею в виду, что ты плохой. После смерти твоего отца нам приходилось жить в таких местах, что ты непременно стал был плохим, если бы это дурное начало было заложено в тебе от природы, Бог свидетель. Думаю, самым худшим поступком, на котором я тебя когда-нибудь ловила, было ругательство, написанное тобой на нижней лестничной площадке в доме по Карстэрз-авеню в Куинсе. Ты помнишь?
Он помнил. Она вывела мелом это самое слово у него на лбу и заставила трижды обойти с ней квартал. Больше ни этого слова, никаких других он не писал ни на домах, ни на стенах, ни на ступеньках.
— Ларри, хуже всего то, что намерения у тебя добрые. Порой мне кажется, что это было бы почти благом, если бы ты изменился в худшую сторону. А так ты вроде бы и знаешь, что такое плохо, но не знаешь, как истребить в себе это. Я тоже не знаю. Когда ты был маленьким, я перепробовала все известные мне способы. То слово, что я написала у тебя на лбу, был лишь один из них… но к тому времени я уже была в отчаянии, иначе я никогда не поступила бы с тобой так жестоко. Ты способен только брать, Ларри, в этом все дело. Ты вернулся домой, потому что убежден: мой долг — отдавать. Но не каждому, а только тебе.
— Я уеду, — сказал он, выплевывая каждое слово, как сухой комок корпии. — Сегодня же днем.
Потом он понял, что, вероятно, не сможет позволить себе уехать, по крайней мере до тех пор, пока Уэйн не пришлет ему следующий гонорар или то, что от него осталось после того, как он перестал кормить свору самых голодных собак Лос-Анджелеса. Почти все свои наличные деньги он уже истратил: часть ушла на плату за парковку «датсуна зед» в гараже, и ему нужно до пятницы выслать приличную сумму, если он не хочет, чтобы дружелюбный сосед, занимающийся перепродажей краденых автомобилей, начал разыскивать его, а он не хотел. А после вчерашнего кутежа, который начался так невинно с Бадди, его невестой и ее приятельницей, этой специалисткой по оральной гигиене (симпатичная девочка из Бронкса, Ларри, ты влюбишься в нее, прекрасное чувство юмора), он был совершенно на мели. Нет. Если быть точным, он остался без гроша в кармане. Эта мысль привела его в панику. Если он сейчас уйдет от матери, то куда же ему отправиться? В гостиницу? Да швейцар любой самой захудалой гостиницы отбреет его и выставит за дверь. На нем хорошие шмотки, но они знают. Непостижимым образом эти ублюдки все знают. Они просто издалека чуют запах пустого бумажника.
— Не уезжай, — мягко сказала мать. — Я не хочу, чтобы ты уезжал, Ларри. Я купила кое-какую еду специально для тебя. Может быть, ты уже видел. И я надеялась сегодня вечером сыграть с тобой партию в джин.
— Ма, ты не умеешь играть в джин. — Он слегка улыбнулся.