С воплями он принялся бегать по крыше цистерны, отскакивая от доходящей до пояса ограды, как живой бильярдный шар. Не будь там ограды, он сорвался бы с цистерны и полетел вниз, крутясь и кувыркаясь, как брошенный в колодец фонарь. Жизнь ему спас случай: он споткнулся и упал, накрыв своим телом левую руку и сбив пламя.
Он уселся на крыше цистерны, все еще оглушенный болью. Позже ему пришло в голову, что лишь чистое везение — или вмешательство темного человека — спасло его от мучительной смерти в огне. Ему на руку попала лишь малая часть горящего керосина, так что ему следовало благодарить судьбу, но благодарность пришла позже, а в тот момент он мог лишь реветь и раскачиваться из стороны в сторону, держа изуродованную руку на отлете и глядя, как дымится, трескается и сжимается кожа.
Когда небо стало темнеть, до него смутно дошло, что он уже поставил около дюжины взрывных устройств. Они могли взорваться в любой момент. Умереть и избавиться от своих невыносимых страданий было бы чудесно, но погибнуть в пламени было бы просто чудовищно.
Кое-как он сполз с цистерны и поплелся прочь, пробираясь между дохлыми тачками и по-прежнему держа искалеченную руку так, чтобы она не касалась тела.
Когда он добрался до маленького парка около центра города, солнце уже садилось. Он опустился на траву между двумя баскетбольными площадками и попытался сообразить, что делают при ожогах. Помажь их маслом, сказала бы мать Дональда Мервина Элберта. Но это годится, когда ошпаришься или когда кусок жира подпрыгнет слишком высоко на сковородке и забрызгает тебя горячими каплями. Он не представлял себе, как можно намазать маслом потрескавшееся и почерневшее месиво между локтем и плечом; ему страшно было даже просто дотронуться до этого места.
Убить себя. Вот оно, вот выход. Он сам покончит с этим кошмаром, как старый пес…
Вдруг с восточной стороны города раздался гигантский взрыв, словно вся Вселенная раскололась на части. Фонтан пламени взметнулся в темнеющее небо. Ему пришлось прищурить глаза, чтобы они наполнились влагой.
Даже при такой жуткой боли огонь доставил ему удовольствие… нет, больше — принес радость и восторг. Огонь — лучшее лекарство, он даже лучше, чем морфий, который он отыскал на следующий день (как пользующийся привилегиями, в тюрьме он работал не только в гараже, но и в библиотеке, и в санчасти и знал про морфий). Он не связывал свою адскую боль с фонтаном огня. Он знал лишь, что огонь — это хорошо, огонь — это красиво, огонь — это то, что ему всегда было и будет нужно. Чудесный огонь!
Через несколько мгновений взорвалась вторая цистерна, и даже здесь, в трех милях от нее, он почувствовал теплую волну воздуха. Взорвалась еще одна цистерна. Потом еще. Короткая пауза, а потом сразу шесть взлетело на воздух, и теперь туда уже невозможно было смотреть, но он все равно смотрел, ухмыляясь, забыв про раненую руку и про мысли о самоубийстве, и в глазах у него плясали желтые языки пламени.
Больше двух часов ушло на все цистерны, и к тому времени солнце уже село, только темно не стало — ночь была вся оранжево-желтая от огня. Весь горизонт на востоке плясал в огне. Это напомнило ему о книжке комиксов по «Войне миров» Герберта Уэллса, которая была у него в детстве. Теперь, много лет спустя, тот мальчик, который листал эту книжку, исчез, но Мусорщик был здесь и ему принадлежала чудесная, страшная тайна марсианского луча смерти.
Пора было уходить из парка. Температура уже поднялась градусов на десять. Ему нужно идти на запад, опередить огонь, как он сделал в Поутэнвилле, учинив страшную цепь разрушений. Но он был не в состоянии бежать и заснул здесь, прямо в траве, и отблески огня плясали на его лице усталого, измученного ребенка.
Во сне пришел темный человек в своей рясе с капюшоном, с невидимым лицом, но… Все же Мусорщику казалось, что он встречал этого человека раньше. Когда завсегдатаи кондитерской и пивной там, в Поутэнвилле, дразнили его, казалось, этот человек был среди них, молчаливый и задумчивый. Когда он работал в «Скрубба-Дубба» (мыл фары, прикреплял стеклоочистители, мыл бамперы, «эй, мистер, не пройтись ли полировочной?») и носил на правой руке губку-перчатку и рука своей бледностью напоминала дохлую рыбу, а ногти — свежую слоновую кость, ему казалось, он видел лицо этого человека, огненное и сверкающее безумным весельем, сквозь струйки воды, стекавшие по ветровому стеклу. Когда шериф отправил его в дурдом в Терре-Хот, тот человек под видом ассистента психиатра усмехался, стоя над его головой в комнате, где устраивали сеансы электрошока, держа пальцы на контрольных кнопках («Щас я выжгу, тебе мозги, парень, помогу из Дональда Мервина Элберта стать Мусорщиком, не хочешь пройтись, здесь полировочкой?»), готовый послать-тысячу вольт жужжать в его мозгу. Он хорошо знал этого темного человека — ему принадлежало лицо, которое невозможно как следует увидеть, ему принадлежали руки, посылавшие все заряды с контрольной панели, глаза, сверкавшие за языками пламени, усмешка из могилы всего белого света.