Этот сон был настоящим кошмаром, но не только потому, что в конце происходило нечто ужасное. Поначалу могло показаться, что ничего пугающего в самом сне нет. Кукуруза? Голубое небо? Старуха? Шина-качели? Что могло быть во всем этом такого уж страшного? Старухи не бросаются камнями и не дразнятся, особенно те старухи, которые распевают старинные песенки про Иисуса вроде «В то великое утро», «Прости-прощай, Отче Наш». Камни в этом мире швыряли Карли Иейтсы, а не старухи.
Но задолго до конца сна его сковывал страх, словно он смотрел из-за листьев вовсе не на старуху, а на какую-то тайну, на какой-то едва замаскированный свет, который как будто готов был вырваться наружу и засиять вокруг нее таким ярким ореолом, что по сравнению с ним пылающие нефтяные цистерны в Гэри показались бы свечками на ветру. Это сияние, наверное, будет таким сильным, что ослепит его глаза. И во время этой части сна в мозгу его билась лишь одна мысль: «Ох, пожалуйста, дай мне убраться от нее подальше, я не хочу иметь никаких дел с этой каргой, пожалуйста, ох, пожалуйста, вытащи меня из Небраски!»
Потом, какую бы песню старуха ни исполняла, ее игра резко и внезапно обрывалась. Она смотрела прямо туда, откуда он подглядывал за ней через маленькую щель в сплошной стене листьев. Ее лицо было очень старым и морщинистым, волосы — такими редкими, что сквозь них просвечивала коричневая кожа на черепе, но глаза — яркими как бриллианты и полными того света, которого он так страшился.
Старым, надтреснутым, но сильным голосом она выкрикивала: «Ласки в кукурузе!» — и тогда он чувствовал в себе какую-то перемену, смотрел вниз и видел, что превратился в ласку, пушистое черно-коричневое крадущееся существо с длинным и острым носом, с черными глазами-бусинками и когтями вместо пальцев. Он стал лаской, трусливым ночным зверьком, нападавшим на тех, кто меньше и слабее.
Тогда он начинал кричать и в конце концов просыпался от этого крика, весь в поту и с безумными, вытаращенными глазами. Его руки судорожно шарили по всему телу, чтобы убедиться, что все человеческие части его на месте. И в конце этой панической проверки он хватался за голову, чтобы удостовериться, что это все еще человеческая голова, а не нечто длинное, покрытое гладким мехом, формой напоминающее пулю.
Он одолел четыреста миль по Небраске за три дня, подгоняемый в основном диким ужасом, а когда пересек границу штата Колорадо возле Джулесберга, этот сон начал тускнеть и таять.
(Что касается Матушки Абагейл, то она проснулась в ночь на 15 июля — вскоре после того, как Мусорщик двинулся на север от Хемингфорд-Хоума, — от жуткого холода, с ощущением, в котором сплелись жалость и страх, жалость к кому-то или к чему-то незнакомому. Она подумала, что ей, наверное, приснился ее внук Андерс, который нелепо погиб от случайного выстрела на охоте, когда ему еще не исполнилось шести лет.)
18 июля к юго-западу от Стерлинга, штат Колорадо, в нескольких милях от Браша, он встретил Малыша.
Мусорщик проснулся, как раз когда начало смеркаться. Несмотря на шмотки, которыми он завесил окна, «мерседес» здорово нагрелся. Глотка у Мусорщика превратилась в пересохший колодец с натертыми наждаком стенками. В висках у него стучало. Он высунул язык, дотронулся до него пальцем, и ему показалось, что он коснулся сухой ветки. Усевшись, он положил руку на руль «мерседеса» и тут же отдернул ее, шипя от боли. Ему пришлось обернуть дверную ручку подолом рубахи, чтобы выбраться наружу. Он полагал, что легко выйдет из машины, по переоценил свои силы и недооценил степень обезвоживания своего организма в этот августовский вечер: ноги у него подкосились, и он упал на горячий асфальт. Со стонами он, как старая искалеченная ворона, заполз в тень, отбрасываемую «мерседесом», и уселся там, тяжело дыша, свесив голову между высоко поднятыми коленями. Он с ужасом уставился на два тела, которые вытащил из машины, — старуху с браслетами на скрюченных руках и мужчину с неестественно белой копной волос над высохшим сморщенным обезьяньим личиком.