Я вовсе не хочу сказать, что в наши дни все перестали мыслить. Но мышление развивается по направлениям, предлагаемым несколькими мэтрами, и думы получаются о том же, о чем думают они, если не такими же, как у них, становясь повторением или пересказом. Во всяком случае, нетрудно заметить, что трое-четверо мыслителей удерживают инициативу мысли и располагают правом выбора оружия и площадки; тысячи же прочих мыслителей, воображающих, что мыслят самостоятельно, на самом деле бьются в сетях мысли этой троицы, будучи пленниками условий предложенной за-дачи. Предложенная задача может быть при этом немаловажной. Но одновременно существуют и другие задачи, другие аспекты действительности, окружающего мира; так что о лидерах мысли можно сказать как минимум то, что они замыкают нас в клетке своей более или менее менторской субъективности, заслоняю-щей от нас, как экран, все бесчисленные перспективы, на самом деле доступные рассудку. Однако думать самостоятельно, самостоятельно ставить задачи—дело непростое. Куда удобнее питаться заранее переваренным кормом. Все мы состоим или состояли в учениках у того или иного профессора. Он не только учил нас, но и оказывал на нас влияние, прививал свое видение, свою доктрину, свою субъективную реальность. Одним словом, он нас «формировал». Одновременно с ним нас формировал случай: ведь если бы по воле того же случая мы оказались учениками другой школы, нас подгонял бы под свой интеллектуальный стандарт другой профессор и мы, безусловно, мыслили бы по-другому. Речь не идет, разумеется, о том, чтобы отвергнуть всю впитанную информацию и с презрением отвернуться от выбора, формул и решений, продиктованных другими, да это и невозможно; но следует все-таки переосмыслить все, что нам внушают как готовые мысли, сами термины, в которых нам преподносится мышление, попытаться разглядеть субъективное и частное в том, что провозглашается объективным и общим; следовало бы подвергать сомнению наших экзаменаторов, проэкзаменовав их самих в свободном стиле, и решать, годится ли для нас их точка зрения, лишь после того, как будет проделана вся эта работа. По-моему, уж лучше мыслить неуклюже, недальновидно, как получится, чем повторять недоброкачественные, средненькие и даже блестящие лозунги, которыми пестрят улицы. Набитый дурак предпочтительнее умного, ученого осла; мои маленькие открытия и пошлые догадки для меня куда ценнее и доподлиннее, чем бриллианты и тончайшие афоризмы—для попугая, который только и умеет, что повторять за другими.
Объектами повышенного внимания выступают молодые люди и толпы. Политики охотятся за их голосами, титанам мысли подавай учеников. Почтенный мэтр, читающий проповеди в пустыне,—нет, это слишком смешно! Так хочется влиять на других, собирать их вокруг себя, идти во главе, заставлять следовать за собой, тогда как вместо того, чтобы навязывать свои идеи и пристрастия, свою личность, хороший учитель станет способствовать развитию личности у своих учеников. Я знаю, как трудно отдать себе отчет, что для идеолога идеология—это зачастую желание самоутвердиться и стремление к личной власти; именно поэтому излишняя бдительность не помешает никогда.
Теперь я спрашиваю себя, не выходит ли все сказанное здесь за рамки поставленной цели. Сейчас разберемся. Я пришел к вам не для пропаганды, хотя на это можно ответить, что утверждать, что поучать нельзя, уже поучение. Что ж, тем хуже: таков единственный урок, который я могу себе позволить преподать; хотя это скорее не урок, а предостережение, дружеский призыв к бдительности, и я допускаю, что он может обернуться против меня самого. Это выступление не должно было носить название «Разговор о моем театре», ибо я скорее поведу речь о «разговорах других о моем театре».
Итак, ученым мужам хочется, чтобы их слушались. Когда этого не происходит, они впадают в гнев. Им не нравится, когда вы остаетесь такими, какие вы есть, их больше устраивало бы, если бы вы угождали им. Они хотят, чтобы вы играли в их игры, приняли их политику, превратились в инструмент в их руках. Если же этого не происходит, то у них возникает желание вас уничтожить, если только им не удастся продемонстрировать, что вы все-таки такой, как им хочется, пусть это и не соответствует действительности.
Кто же, с точки зрения драматурга — моей, например,— эти мужи? Да те самые более или менее ученые, а то и попросту неучи. Иными словами, ангажированные, пускающие громы и молнии критики, ни в коем случае не желающие принимать вас таким, какой вы есть: одни действуют так во имя своей доктрины, другие — подчиняясь привычной направленности ума, третьи—потому что таков их темперамент, что их терзает аллергия, то есть исходя из простейших субъективных соображений и даже капризов. Однако находятся среди них и ученые мужи без кавычек, пусть мнимые. Само собой разумеется, что судить вас можно только через призму собственных пристрастий или принципов, хотя и это невозможно без титанического усилия над собой, требующегося для того, чтобы признать существование другого человека и принять его таким, каков он есть. В этом состоит первейшее правило либерализма, сегодня уже вышедшего из моды даже среди либералов.
И все же дело не совсем в этом—вернее, оно сразу во многом, в частности в сектантстве, ограничивающем как человеческую широту самих сектантов, так и горизонты нашего коллективного разума, которые они грозятся затмить или сузить. Необходимо разобраться, насколько позволительно доверять несвязному хору субъективной критики, различая противоречия внутри их собственных критериев и просто их откликов, а также запутанных подходов. Необходимо также (хотя это, возможно, и не так важно) принять во внимание бесконечное разнообразие суждений, приводящее в смятение автора, готового пользоваться советами критики, я зрителей, которым хочется иметь проводников, выбирая спектакль для просмотра.
Смущает не это разнообразие мнений, пусть и доброжелательных; напротив, именно стройный одобрительный хор должен был бы меня насторожить. Говорил же Жан Полан[26] в «Небольшом предисловии к любой критической статье», что «осуждение критики в наши дни куда ценнее восхвалений. Если маркиз де Сад[27], Бодлер, Рембо, Лотреамон сохранили столь удивительную свежесть, то только благодаря поношениям и клевете Жюля Жанена, Брюнетьера, Морраса, Франса, Фаге, Гурмона[28]. Разнос сохраняет писателей лучше, чем спирт — плоды. Все происходит так, будто мы чувствуем не столько видимую часть критики объяснения, преувеличения и все остальное, сколько ее тайную часть (тайную, видимо, из-за отсутствия доказательств), в которой критик волей-неволей признает, что автор достоин изучения, оспаривания, уничтожения...». Особенно уничтожения. Все это так, но автору неприятнее всего то, что его не хотят внимательно вы-слушать, прежде чем занять определенную позицию, а также нечестность, характерная чаще всего для занятой позиции: самое меньшее, чего хотелось бы ожидать от критики,—это объективности в субъективности, то есть добросовестности.
В Англии тон задают два-три театральных критика. Это наиболее компетентные и знающие критики, к ним прислушиваются любители театра и интеллектуалы. Для публики они — проводники в мире театра, хотя и стоят выше ее. Один из них—художник и литератор по образованию. Он обладает литературным чутьем, что в наши дни — редчайший дар, он свободен, открыт, готов признавать множественность тенденций. Другой критик — молодой щеголь, забавляющийся с марксизмом, по образованию скорее философ, выпускник Оксфорда, неравнодушный к идеологии и к модным течениям в мире интеллектуалов. И тот и другой делают мне честь, обращая внимание в Лондоне на мой театр и рассказывая о нем, начиная с первых постановок на английском языке моих первых пьес—к примеру, «Стульев».
Спустя некоторое время после появления весьма хвалебной статьи более молодого критика об этой пьесе я встретил его у друзей. Я поблагодарил его, после чего завязался разговор, в процессе которого он заявил, что я мог бы, если бы захотел, стать самым крупным драматургом сегодняшнего театра. «Мне не надо ничего другого!—пылко заверил я его.— Быстрее диктуйте рецепт!»
26
27
28