Я все больше привыкаю ко всему этому, до такой степени, что мне начинает казаться правилом, когда меня возят по грязи за новую пьесу негаданные почитатели предыдущих моих пьес именно ради тех предыдущих пьес, забыв, что и те пьесы они валяли в грязи.
Если бы у наивного автора еще теплилась надежда на обзаведение друзьями среди братии, занимающейся цензурой и критикой, и на обращение этой критики себе на пользу, чтобы она открыла ему глаза на его собственное творчество, и если бы он был в придачу автором пьесы «Носорог», его сердце переполнилось бы смятением и разочарованием — настолько разошлись мнения об этой пьесе. Противоречия вызвали и ее драматургические достоинства, и построение, и смысл, который в ней можно отыскать, и значение, и режиссура, и возможность идентифицировать автора и главного героя. Наконец дошло до того, что одни упрекали автора за ангажированность его пьесы, усматривая в ней «идею», тогда как другие по тем же причинам засыпали его похвалами, а третьи пришли к выводу, что никакой идеи в пьесе не содержится и что для одних хорошо, для других, наоборот, хуже некуда!
С точки зрения одного молодого критика из нового театрального журнала, мой текст ничего не стоит, представляя собой отречение автора от любых лавров; к счастью, прекрасная режиссура Жана Луи Барро и отличная игра актеров более или менее отстояли лицо спектакля. Другой критик счел, что пьеса могла бы иметь немалое значение и большую силу; к сожалению, все испортил режиссер — из-за него значение произведения принижено. Известная женщина-критик нашла в пьесе строгость, жизненность, гладкий сюжет, безукоризненную структуру и классическую фактуру. Один называет ее шедевром, другой утверждает, что это далеко не шедевр (как будто всякое произведение должно быть либо шедевром, либо пустым местом), ибо «он», то есть я, не имеет представления о технике диалога, об ухищрениях, обеспечивающих прогресс действия, о чередовании ритмов, о заполнении пустот и т. д.
Провинциальные критики и парижские корреспонденты марокканских и алжирских газет высказываются яснее и категоричнее: просто стыдно, говорят они, показывать публике такие глупые и грубые шутки, не имеющие ни малейшего смысла, жалкую клоунаду, вызывающую зевоту, недостойную «Театр де Франс» и труппы Жана Луи Барро[30]. Ну, и так далее. А вот мнение простого налогоплательщика, которое, без сомнения, разделяют и многие другие налогоплательщики,—он поделился им во время премьеры со своей соседкой, а потом написал в газету: «Просто несчастье, что это — театр, субсидируемый государством, что на наши деньги ставят такое, а мы знай себе платим налоги!»
С точки зрения некоторых критиков, ограничившихся умеренными замечаниями, первая часть пьесы хороша: «Словесного бреда, столь милого сердцу Ионеско, его сжатого времени, безжалостного анализа механизма общих мест хватает только на первую часть спектакля». Дальше же, «не стоит заблуждаться — продолжительная бессмысленная болтовня и скука». Хороша первая часть спектакля и в постановочном от-ношении: она «забавна и подвижна». Другой же критик— философ, и ему первый акт, напротив, показался нагромождением нелепостей, «хотя первоклассная режиссура и исполнение доставили мне некоторое удовольствие. Но, начиная с середины второго акта, со мной — как, наверное, и с другими — произошло нечто необъяснимое, словно я оказался по другую сторону занавеса, и то, что было только что всего лишь театром абсурда, внезапно стало восприниматься как бы изнутри, обретя неопровержимый смысл и значение; с этого момента и до самого финала я сидел, затаив дыхание... По-моему, этот спектакль надо посмотреть обязательно. Но, естественно, надо идти на него подготовленным к изумлению и даже раздражению, которые вызывает первая часть... Во всяком случае, с точки зрения театрального мастерства это поразительная удача, которой, кстати, самым эффективным образом способствует искуснейшая режиссура...» Этого мнения не разделяет другой критик, тоже философ, который, благосклонно отнесясь к пьесе как таковой, счел, что «постановка в «Одеоне» великолепна, но ни обстановка великого театра, ни исполнение не идут произведению на пользу. Затянутый первый акт, слишком сложные декорации, слишком тяжелая и конкретная музыка делают «громоздкую машину» из этой пьесы, глубина которой будет ощущаться гораздо лучше, если убавить высоту и ширь».
С этим критиком совершенно не согласен его собрат, пришедший к такому заключению: «Всякий задает себе вопрос, годится ли Ионеско маленькой сцены для масштабов «Театр де Франс». Что ж, можете не сомневаться: автор не изменил себе, не стал приноравливаться к новым условиям и новой публике, а просто представил доказательство того, насколько владеет драматургическим мастерством. Его покушение на «Ее величество Субсидию» ознаменовалось в тот вечер настоящим триумфом...» Правда, прозвучало и такое мнение: «К чему было превращать короткую очаровательную новеллу Ионеско в длиннейший фарс с претензиями на философичность?.. Автор, пожелавший найти необычайное в банальном, угодил в ловушку банальности необычайного... Эта пьеса, занятная по замыслу, была лишь предлогом для грубого вышучивания, заслуживавшего от силы сорока минут времени. Представший перед нами носорог оказался беззубым». Вот одно уточнение: «Философия пьесы проста, как и в остальных пьесах этого автора». А вот другое: «Пьеса имеет глубокое философское звучание, и, значит, перед нами— значительное произведение». Критик, никогда не баловавший меня, относившийся ко мне как к шарлатану и мелкому шутнику и величавший меня недоумком, умственно отсталым и прочими учтивыми словами, на этот раз заметил, что «“Носорог”—это клиническое исследование конформизма и интоксикации», показывающее, «как рождаются различные движения, как набирает силу фанатизм, как, опираясь на наше единодушие, укрепляются диктатуры, как люди сами участвуют в становлении режимов, которым предстоит их же и раздавить» (мне самому очень хочется думать, что именно в этом, говоря его словами, и «заключается смысл этого фарса»). И все же этот критик не одобряет такого театра, ибо «в подобной идеологизированной и чисто показной игре нет никакой истинной добродетели, никакой жизни, никакой души, это просто медико-социальное наблюдение, усилие ума и грубого сарказма». Здесь он расходится с философом, о котором говорилось несколько раньше, ведь тот все же «сидел, затаив дыхание»; он-то понимает, что в Германии «Носорог» пользовался бы «безумным успехом». Для Германии это было бы вполне естественно, но вот во Франции, считает один профессор, «прямо-таки огорчает появление столь нефранцузских пьес, которыми грешат Беккет, Адамов, Ионеско, нарочитые метафизики, вся Метафизичность которых исчерпывается пародированием жизни и воплощением ее на сцене в виде неприкрытой клоунады». Его поддерживает журналист, считающий, что «такой театр, при всем его забавном и причудливом обличье, своим ложным конформизмом не отличается от всякой тенденциозной драматургии». По мнению другого журналиста, «это просто символизм, ребячливый и вышедший из моды». Более того, порок пьесы, по мнению еще одного, «заключается в полном отсутствии изобретательности, монотонности и расслабленности», хотя можно услыхать и такое утверждение: «Автор, воспользовавшись совершенно произвольным предлогом, создает сатирическое звучание с неподражаемой раскованностью и остроумием, вдохновляемым его же находками. Остроумие это не утрачивает силу на протяжении двух первых актов— наоборот, оно только набирает ее по мере раскручивания интриги». Но, увы, печалится кто-то, «этот драматург годится только для небольшого театра. «Носорог» — лишь претензия на эпопею», ибо, как явствует из еще одной публикации, «значение его про-изведений преувеличено, он не одарил нас чем-нибудь значительным; Алле[31] и Жарри пошли гораздо дальше; в целом вклад Ионеско в развитие театра весьма скромен, надо уменьшить его до реальных размеров». Иначе думает историк литературы, констатирующий: «Восхождение Ионеско длится десять лет. Это совсем мало, учитывая размах идейных и технических преобразований, привнесенных его театром, и огромный временной интервал, разделивший изумление его первых зрителей и признание, каковым является его теперешний успех в «Одеоне». В 1950 году первый постановщик его пьес Никола Батай с трудом нащупывал верный, полукомический-полусерьезный, стиль, который подошел бы для «Лысой певицы». Публика и критика не сразу осознали значение его театра», которое, как явствует из предшествовавшей цитаты, до сих пор яростно оспаривается.
30