Ну, и так далее. Должен признаться, что уделяемое мне внимание, благосклонное или враждебное, оказывает мне честь, но выматывает силы, когда их и так мало, волнует и тревожит, а порой я даже начинаю воображать, что последняя посвященная мне статья и есть самая справедливая; однако, прочитав ее, я спешно набрасываюсь на предыдущую, где высказано противоположное мнение, чтобы не впасть ни в чрезмерное самодовольство, ни в разочарование и депрессию; каждый критик для меня — противоядие от другого критика, что позволяет и дальше следовать своей дорогой, держа равновесие, приобретаемое от толчков в противоположных направлениях, нейтрализующих друг друга и идущих тем самым мне на пользу, ибо какая еще может быть от них польза? Только та, что они гасят друг друга и не чинят мне преград.
Не хотелось бы упускать из виду поистине разрушение альянсов — не сомневаюсь, что чисто временное,— которое произошло в стане критиков по случаю постановки «Носорога»: «Наконец-то! Сколько лет мы дожидались того дня, когда Ионеско, отказавшись от своих бесплодных игр, станет автором, достойным именоваться классиком. И вот это случилось. На сей раз ошибки быть не может: Ионеско стал писать по- французски. Его «Носорог» — произведение тем более выдающееся, что его смысл доступен любому!» Ему противоречит коллега: «Я понимаю, почему «Носорог» получил такой отклик в Германии: ведь это главным образом германская пьеса». И еще один: «“Урок” — это плохой Лабиш; «Амедей» — бледный Бернстен[32]; любитель катакомб вправе оплакивать то обстоятельство, что, гениально продемонстрировав чудо банальности, Ионеско впал в ревностный символизм, который сам же клеймил».
«Эта пьеса плохо написана и плохо сыграна; это не Ионеско», поскольку Ионеско, «вместо того чтобы и дальше идти чудесной дорогой» (той, которой он двигался раньше), вместо того чтобы «осуществить Ионеско в квадрате, о котором все мечтали, стал копировать самого себя, искажая своих же гениальных марионеток». И все же «Ионеско в квадрате» как будто состоялся, если верить другой статье, где говорится буквально следующее: «Эта пьеса — сказка, миф, Панург и Прометей одновременно, «Стулья» удвоенной силы. «Носорог» выиграл битву».
Сам я не знаю, выиграл или проиграл, но могу констатировать, что на поле критической битвы возникла невероятная свалка.
В «Носороге», безусловно, просматривается определенная тема — осуждение конформизма, что и бросилось в глаза всем критикам. Отношение к ней легко классифицировать. Конформизм не вызывает симпатий. Каждый считает конформистами «других», только не себя. Легче обвинить кого-то в конформизме, чем указать на нехватку у него ума и индивидуальности, чего никто не смеет себе позволить, ибо здесь у каждого есть слабина: каждый спрашивает себя, не глуп ли он, и боится утвердительного ответа.
Поэтому на спектакле, где вроде бы разоблачается конформизм, человек чувствует растерянность; он либо оскорблен, либо, наоборот, находит подтверждение своей догадке, что уж он-то — не конформист. Через несколько дней после генеральной репетиции «Носорога» художественный критик, сторонник искусства традиционного или слегка модернизированного, опубликовал во влиятельном еженедельнике пространную статью против «носорогов», которые, по его мнению, воплощают собой художников-абстракционистов и любителей абстрактного искусства, заполонивших современную живопись; он «никогда не смирится с этой живописью и всегда будет восставать против “носорожистости”». Для театрального критика, популярного в буржуазной прессе, «носороги»—это авторы и сторонники авангардистского театра (или так называемого «авангардистского»), которого лично он никогда не примет, а если примет, то станет презреннейшим из смертных.
Далее следует болезненная, даже детская реакция тех, кто решил, что рог направлен именно в их сторону. «Носороги,— объясняет видный небуржуазный критик, вторя критику буржуазному,— это последователи Ионеско».
Активизируется и противоположная сторона: «“Я не капитулирую!” — провозглашает герой “Носорога”, не уступая конформистским настроениям; для него дело, к несчастью, сделано». Или: «Когда нонконформизм поддерживают массы конформистов, становится понятно, чем он был на самом деле — скрытым конформизмом», ибо, как понятно всякому, «этот театр вселяет уверенность, он удобен, ибо никого не уязвляет. Судите сами...» Но откуда же взялась вся эта перепал-ка? Вот именно — судите сами... Тот же критик продолжает: «Почему люди в самых разных случаях избирают позицию носорогов?.. Что если, становясь носорогами, они просто стремятся уйти от посредственной, замкнутой жизни? Если тоталитаризм способен предложить порой... более животворный гуманизм?» В самом деле, возможно, именно это мой герой и хотел сказать: «Нацизм был именно одним из таких животворных тоталитаризмов, весьма животворным—и весьма убийственным».
Откликаясь на мое появление на сцене «Одеона», субсидируемого театра, одни, отличающиеся добрым характером, сочли это шуткой со стороны автора— «нонконформиста»; прочие, с более злым юмором, расценили это как серьезную ошибку, способную бросить тень на все мое творчество. Замечу, кстати, что никому никогда не приходило в голову расценивать факт показа спектаклей во «Дворце Шайо», также существующем на государственные субсидии, перед министрами, посещавшими генеральные репетиции, к которым Жан Вилар обращался с приветствием, как и к остальной публике, как нечто принижающее значение театральной эстетики этого великого режиссера. Никто не говорит, что Роже Планшон[33] и драматург, пьесы которого он ставит в «Одеоне»,—конформисты, творчество которых ввиду этого обстоятельства теряет всякую ценность. Вот вам два веса и две меры. Возможно, мои вещи" не содержат той же идеи (хотя меня за мои то упрекают, то восхваляют), но, как у нас уже была возможность убедиться, сама критика (та самая, что находит у меня «идею», тогда как есть и другая, не усматривающая у меня никакой идеологии) не знает тол-ком, о какой «идеологии» она толкует.
Говорить об этом—не мое дело; разобраться в этом — задача критиков: им положено проявлять проницательность.
В былые времена простодушная публика поджидала у выхода из театра актера, исполнившего роль интригана, чтобы устроить над ним самосуд. В наши дни критики грубо отождествляют драматургов с их персонажами.
Отношение автора к его произведению путают с самим произведением. Один английский критик пришел к выводу, что Артур Миллер[34] — крупный драматург, на том основании, что Миллер говорил о своем театре интересные вещи: успех же самой пьесы вообще не принимался во внимание, словно было не так уж важно, писал ли Миллер пьесы или не писал, не говоря уже об их качестве.
Один профессор в свою очередь журит меня за приверженность, по крайней мере в принципе, террористическому нигилизму, который я отстаиваю с рвением, достойным лучшего применения. Но тут же оговаривается: мой театр не был бы столь силен, будь он пустым. Тогда к чему упреки?
Человек ощущает одиночество и тоску только в определенные эпохи—скажем, в нашу,— когда, продолжает тот же профессор, общество подвержено рас-слоению как минимум на две группы. Но разве Гамлет не мучается от одиночества и тоски? И разве темница Ричарда II — не средоточие вселенского одиночества? Мне кажется, что одиночество и особенно тоска — основные человеческие мироощущения. А профессор, полагающий, что экономическая и политическая революция разом решит все стоящие перед человеком проблемы,— утопист, уступающий в уме моему попугаю.
Критик упрекает меня также в стремлении абстрагироваться от социальных реальностей, так как, по его мнению, «любой человек—дитя определенной цивилизации, которая кормит его, хотя и не объясняет всей его сущности».
Мои пьесы никогда не претендовали на большее, нежели стремление показать, что человек — не только «общественное животное», сидящее в клетке своего времени, что он во все времена, действуя по-разному в зависимости от исторической обстановки, остается по сути своей одним и тем же. Если мы ведем диалог с Шекспиром, Мольером, Софоклом, если мы понимаем их, то именно потому, что по большому счету своей сущностью они походят на нас. По-моему, человек «вообще»— не какое-то абстрактное производное от всего человечества, а конкретное существо; человек «вообще» подлиннее человека, ограниченного и искалеченного своей эпохой. Я не раз повторял, что все мы — собратья по одиночеству, что чем больше мое одиночество, тем прочнее моя общность с другими людьми, в то время как в общественной структуре, где на первый план выходят определенные функции, человек, наоборот, исчерпывается выполнением своей функции.
34