К этому я бы добавил, что ценность произведения искусства определяется силой вымысла, ибо оно и есть прежде всего вымысел, плод воображения; конечно; оно воздействует в первую очередь тем, что в нем актуального, своей моралью, идеологией, но все это — не самые важные ее притягательные стороны. Полезен ли в таком случае вымысел, построенный, разумеется, на материале, почерпнутом из реальной жизни? Кое для кого - нет. Но почему в литературе такие построения оказываются менее приемлемыми, чем в живописи или в музыке? Потому что в живописи и в музыке им не так легко превратиться в орудия пропаганды; пропаганда же делает их неестественными, кроме того, пропаганда оказывается там слишком неприкрытой.
И если кому-то не по нраву игра воображения, она от этого никуда не девается, ибо отвечает глубинным потребностям разума.
Если оценка произведения искусства, произведения для театра, оказывается столь разноречивой, то происходит это потому, что никто на самом деле не ведает, что такое литературное произведение или пьеса. Прочтите еще раз «Небольшое предисловие к любой критической статье» Жана Полана: там куда лучше, чем у меня, рассказано о различных способах оставаться в неведении.
Чем же, в сущности, неудобны чужие суждения? Меня в них особенно не устраивало и не устраивает по сию пору то, что суждения выносятся не по тому поводу. У меня создается впечатление, что судят не литературные и не театральные критики, а какие-то моралисты. Моралистами я называю здесь теологов, фанатиков, догматиков, идеологов всех мастей. Иными словами, тех, кто не имеет отношения к предмету разговора. Я совершенно убежден, что верх возьмут в итоге вовсе не их страстные заклинания. Пока же они невероятно раздражают. Морализаторская субъективность современника, охваченного вихрем разнообразных страстей, более чем раздражает — она, будучи слепой, сама способна ослепить. Что касается субъективности потомков, то вряд ли приемлема и она, хотя и неподвластна нам. И все-таки я надеюсь на приход времен более или менее объективных — времен, когда улягутся вихри.
Попытаюсь внести кое-какие уточнения. Заявляя, например, что произведению искусства, в данном случае театральной пьесе, не подобает идеологизация, я вовсе не хочу этим сказать, что там вообще не нужны мысли и мнения. Просто я считаю, что произнесенное суждение не в счет. Важна плоть и кровь мысли, ее воплощение, страсть, жизнь.
Произведение искусства не должно быть одновременно оружием идеологии, ибо в противном случае, замкнувшись на идеологии, оно перестанет быть про-изведением искусства, то есть автономным созданием, независимой вселенной, живущей собственной жизнью по собственным законам. Я хочу сказать, что драматургическое произведение уже само по себе динамика, дерзание, способное собственными средствами нащупывать какие-то истины, какие-то главные реальности, открывающиеся как бы сами собой, по мере движения творческой мысли, каким является писательский труд, какие-то собственные откровения (не противоречащие интимным переживаниям других людей, благодаря чему одиночество может в итоге прерваться, будучи замененным общностью переживания) поначалу неожиданные, даже удивляющие, и в первую очередь самого автора. Видимо, это означает, что воображение обладает разоблачительной силой, будучи вместилищем множества смыслов, оказывающихся не по зубам узкому, сиюминутному «реализму» и ограниченной идеологии: ведь она требует от произведения, чтобы оно было всего лишь ее иллюстрацией, а не созиданием, действием, озарением; о ней все известно заранее. Реалистические или идеологические произведения стремятся утвердить нас в жестко заданном мнении или поймать на крючок. Тщетно искать в произведениях защиту, иллюстрацию, демонстрацию того, что и так продемонстрировано и более в демонстрации не нуждается. Горизонт оказывается под самым носом, это тюрьма, пустыня, где нет места неожиданностям, а следовательно, и театру. Получается, что реализм ложен и ирреален, истинно же одно воображаемое. Живо только то произведение, которое поражает самого автора, которое вырывается у него из рук, которое приводит в замешательство и автора, и зрителя, ибо заставляет их противоречить самим себе. В противном случае подлинное искусство потеряло бы смысл, ибо зачем выдвигать идеи, которые выдвигаются и помимо него? Для меня творчество —это работа моей индивидуальной интуиции, абсолютно не зависящей от других людей: создавая свой мир, изобретая его, творец открывает его и для себя самого.
Драматург, слишком хорошо овладевший своим ремеслом, или поэт, творчество которого всего лишь что- то демонстрирует, в итоге создает произведение, замкнутое в себе самом, отрезанное от собственных глубоких достоинств. Это уже не поэт, а пешка. Мне внушает глубокое сомнение так называемый дидактический театр, ибо дидактика убивает искусство, а поэтому не может и просвещать: один и тот же беспрерывно пережевываемый урок абсолютно бесполезен! Идеологи, превзошедшие в сталинизме самого Сталина, будучи порой крупными драматургами, обязательно хотят спасать и поучать весь мир. Но мы отлично знаем, что, когда религии толкуют нам о спасении души, подразумевается главным образом ад, куда попадут души, отказавшиеся от спасения; знаем мы и то, что, рассуждая о просвещении, очень часто переходят к перевоспитанию, а нам известно, чем это пахнет. Пешки всех мастей, просветители и перевоспитатели, пропагандисты всех верований, теологи и политики в конце концов сливаются в гнетущую силу, с которой художнику надлежит бороться. Кажется, я неоднократно подчеркивал, что духовной жизни, и жизни театра в особенности, грозят две опасности: с одной стороны, мыслительный склероз буржуазии, с другой — тирания политических режимов и правителей; иными словами, буржуазия обступает со всех сторон. Под буржуазным духом я подразумеваю конформизм сверху, снизу, слева, справа, ирреализм буржуазный, как и ирреализм социалистический, то есть застывшие системы условностей. Увы, зачастую самые худшие буржуа—это антибуржуазные буржуа. Я задаю себе вопрос, не может ли искусство стать освободительной силой, обучающей нас утраченным навыкам свободы духа, отсутствие коих обрекает на страдания и того, кто мнит себя свободным, не будучи таковым (ибо помехой ему служат предрассудки), и того, кто не считает себя таковым и даже не мечтает о свободе.
Но я все-таки считаю себя вправе полагать, что театр авангарда — это как раз тот театр, который поможет нам вновь обрести свободу. Должен тут же за- метить, что для художника свобода—это вовсе не игнорирование законов и норм. Свобода воображения не есть уход в ирреальное, не есть бегство — напротив, это дерзость творения. Творить, изобретать не значит прятаться от жизни, страшиться ее. Пути воображения неисчислимы, сила воображения не ведает границ. Очутиться же в узких рамках заданности — значит угодить в тупик, и реализм, социалистический или любой другой, как раз является этим тупиком. Он уже весь иссох, его откровения пахнут тленом, это академизм и шаблон, это тюрьма.
Лекция, произнесенная в Сорбонне в марте 1960 года
ПРОТИВОЯДИЯ
Antidotes
© Editions Gallimard, 1977
ВСТУПЛЕНИЕ
Я объединил в этом сборнике большую часть статей, написанных с 1960 года и опубликованных в «Фигаро» или других периодических изданиях. Эти статьи поясняют мою точку зрения по разным вопросам современности—идеологическим и политическим. Сознание французских интеллектуальных кругов очень изменилось. Метаморфоза эта произошла буквально за два-три последних года. Еще в 1967 году, боясь накликать на себя обвинение в фашизме или нацизме, никто и никак не мог воспротивиться режимам социалистических стран. Кто-то из моих друзей, читая одну из моих рукописей, стал тотчас же советовать мне не критиковать Ленина: «Вы наживете себе врагов. Против вас ополчатся все». И действительно, интеллигенция очень недоброжелательно смотрела на всякого рода «антикоммунистов, примитивных или философствующих». С 1968 года стало позволительно быть (если официально объявить себя левым) антисоветчиком и антикоммунистом, но нужно было стать маоистом. А начиная с книг Симона Лейса[35], дозволяется не быть уже и маоистом. Нужно сказать, что интеллигенция в течение целых тридцати лет только и делала, что ошибалась и заблуждалась.