Очень помогли такой перемене Солженицын и изгнанные русские писатели. Да, были, конечно, и Раймон Арон, и Фейто, Тьерри Монье и Ревель[36], затем — Пьер Дэкс, Сюффер[37] и многие другие, а еще раньше Жаннин Эрш[38], которые вскрывали и делали очевидными те отклонения, что существовали в коммунистических странах, разногласия и противоречия между идеологией и реальностью; но уже давно в западной интеллигенции укоренилось какое-то иррациональное недоверие, отказ признать очевидное. Они, те, кто считал себя демистификаторами, наслаждались и упивались, демистифицируя самих себя. Ведь были уже и совсем не так давно звучали серьезные предупреждения[39]: Андре Жид, Андре Бретон, Панаит Истрати и еще многие другие привлекали внимание к издержкам и преступлениям тоталитаризма. Шарль Моррас до войны и, следовательно, до участия в коллаборационизме подчеркивал идентичность, существующую между нацистским коллективизмом и коллективизмом коммунистическим. Сразу же вслед за последней войной люди, подобные Кравченко и Кёстлеру[40], пытались предупредить человечество на Западе о величайшей опасности, что угрожала им с Востока. Кёстлер и Кравченко были обруганы, оклеветаны, превращены в предателей, в то время как на американцев, которые нас спасли от нацизма, ополчилась пресса, обрушился в своих пьесах Жан Поль Сартр[41]. Я долго негодовал на Жана Поля Сартра за то, что он повел французскую интеллигенцию по ложному пути. Но вот совсем недавно понял, что он вовсе и не был вождем и властителем дум, а был просто отражением, отблеском определенного уровня общественного сознания. Были, однако же, и Камю, и Давид Руссе[42]. Им не поверили — потому, что они говорили правду. Неужели правда настолько неправдоподобна? Так, несколько лет назад Жюль Руа[43] написал книгу о Китае. Книгу, которая его же и скомпрометировала. В самом деле, нельзя же развеивать идеологические грезы. В то время как Сартра возносили до небес за его доброжелательность к идеологической пропаганде, Дени де Ружмона[44], человека проницательного и честного, просто отодвинули в сторону. Никто больше не читал Дени де Ружмона, который вместе с Жаном Гренье[45] мог стать подлинным властителем дум нашей эпохи. В выборе между суровой правдой и идеологией предпочтительной оказывается идеология и ложь.
Да, люди мыслящие начинают пробуждаться ото сна. Боюсь, что слишком поздно. Полутора или двум десяткам протрезвевших умов не под силу в один день исправить зло, содеянное за два или три десятилетия. Но пока новое сознание сформируется в лицейских профессорах, преподавателях, студентах и средней интеллигенции, произойдет немало событий, избежать или
исправить которые будет трудно. Не сегодня-завтра у власти окажутся злая воля и ложь. Если только не произойдет чуда. И чудо это может случиться только после крушения, возможного всегда, невероятного, но возможного крушения советского общества.
Я испытываю чувство горького удовлетворения оттого, что не стал жертвой обмана. Если я публикую эту книгу, то это просто для того, чтобы люди лишний раз увидели, как просты были истины, которые нужно было сказать, как слепы могли быть люди, как затуманен был разум стольких людей.
Способность не думать, как другие, думать иначе ставит вас в очень неприятное положение. Думать не так, как другие,—это значит просто думать. Другие, которые считают, будто они думают, обычно безо всяких размышлений принимают все лозунги и призывы, вынесенные временем, или же становятся жертвой кипящих и всепожирающих страстей, которые они даже и не пытаются осмыслить. Отчего же не желают они отбросить эти комплексы штампов, эти совершенные формы стандартов, которые являются их готовой и удобной философией, подобно готовой одежде ширпотреба? В первую очередь, и это очевидно, оттого, что готовые идеи служат их интересам или потакают их импульсам; потому, что совесть при этом спокойна, а действия выглядят обоснованными и оправданными. Нам всем известно, что именем «высокого и благородного служения делу» можно совершать и самые чудовищные преступления. Случается, и довольно часто, что у кого-то не хватает мужества отступиться от «общепризнанных идей или общепринятого поведения». Это тем более отвратительно, что прав почти всегда бывает такой вот одиночка. Лик мира преображается какой-то горсткой людей, поначалу неизвестных и разобщенных. А потом из меньшинства образуется большинство. Когда эта горстка становится самой многочисленной и самой популярной, именно тогда правда превращается в свою противоположность.
Я всегда имел привычку думать не так, как другие. Лицеистом, а позже студентом я полемизировал с учителями и моими товарищами. Я пытался критиковать, я отвергал «великие идеи», которыми мне стремились забить голову и желудок. Этому есть, разумеется, и всякие психологические объяснения, которые я вполне осознаю. Как бы то ни было, я рад, что я такой, какой я есть. Таким образом, я действительно одиночка, потому что чужих идей не принимаю.
Но кто же эти чужие, «другие»? Может быть, я вообще один? Есть ли еще одиночки?
Другие - это, по существу, люди вашей среды, вашего круга. Этот круг, даже очень малочисленный, может оказаться для вас всем вашим миром. Если вы живете в таком «меньшинстве», это обернется для всех тех, кто думает иначе, драматическим интеллектуальным или сентиментальным терроризмом, поистине невыносимым давлением и гнетом. Мне порою случалось из-за усталости или тревоги сделать попытку «думать», как другие. Поддаться этому соблазну мне неизменно мешал мой темперамент. Я бы в конце концов сломался, если бы не заметил, что в действительности был таким не один. Мне достаточно было сменить обстановку, страну, чтобы уже в иных условиях найти братьев, одиночек, которые чувствовали и реагировали, как я сам. Часто, разрывая со «всем миром» моего узкого круга, я Встречал очень многочисленных «одиночек», принадлежащих к тому, что совершенно справедливо называют молчаливым большинством. Очень трудно понять где находится меньшинство и где большинство, так же трудно, как и понять, впереди ты идешь или позади Сколько людей самых разных общественных классов и категорий узнавали себя во мне!
Значит, мы не одни. Я говорю это, чтобы ободрить одиночек, то есть тех, кто чувствует, что в своем кругу они заблудились. Но все же, если одиночек много и если, может быть, даже существует это большинство одиночек, всегда ли оно право, это большинство? От этой мысли становится не по себе. И все-таки я убежден, что противостоять своей среде—правильно и нужно.
Моя среда, против которой я бунтую и восстаю,— это те, кого называют интеллектуалами. Когда-то я жил в стране, где интеллектуалы были крайне правы-
ми: философы, преподаватели, писатели, артисты и ученые тоже были крайне правыми. Они увлекали за собою все население. Наверное, то население, которое демонстрировало себя на демонстрациях. Я в тот момент был слева. В те же времена вполне очевидно, что большинство, к каким бы кругам оно ни принадлежало, относилось к крайне правым. Весь народ был за Железную гвардию[46], целые толпы бурно приветствовали нацизм в Германии. Но волновало меня даже не столько это. Толпы меняются с невероятной быстротой: Вообще-то они только этим и занимаются. Гораздо более серьезной мне казалась другая вещь: появление новых теорий в биологии и в генетике обосновывало расизм «научно»; складывались новая социология и новая политэкономия, которые казались возможными и даже истинными. Наука могла обосновывать и оправдывать политику. Исторический поток подхватил не только искусство и литературу, но и психологию, и социологию, и математику. Мне стало легче, когда я смог понять, что и другие философии, которые мне подходили больше, тоже можно было обосновать другими методами, опытами, научными открытиями. Но если бы победил нацизм, мы бы жили сегодня в другом мире, обоснованном и утверждаемом «объективной» наукой. Так же очевидно и то, что марксизм может не быть или может быть обоснован какими-то другими научными «истинами». Это зависит от того, кто у власти.
36
37
39
...звучали серьезные предупреждения.— Речь идет о книге Андре Жида (1869—1951) «Возвращение из СССР» (1936); имеется в виду политическая деятельность
40
41
42
43
44
46