Сегодня я больше не боюсь. Ничто не может заставить меня усомниться в том, во что я верю, что чувствую, чему хочу глубоко верить. Я больше не верю в объективность науки. Все это лишь интерпретации и толкования. Я думаю даже, что объективность заключена в исконных глубинах моей субъективности.
Поверьте мне, мои читатели, будьте уверены — прав каждый из вас. Не правы — все остальные. Всегда. При одном условии: не нужно думать, что вы — другой. Не доверяйте утверждениям других. Подвергайте все сомнению. Будьте самим собой. Не слушайте никаких советов, кроме этого.
Несколько лет назад меня с женой пригласили на обед к одному из самых богатых людей Франции и Европы. Приглашено было еще несколько журналистов, принадлежащих к парижской интеллигенции, и один романист. Говорили мы, разумеется, о политике. Один против всех, кто там был, я упрямо оспаривал некоторые леваческие лозунги. Особенно я нападал на Советскую Россию: нынче это уже вошло в обиход у левых, а тогда казалось просто немыслимым. Сегодня это стало возможным, говорю я, потому, что против советских руководителей осмелился подать голос еще один могучий монстр—Китай. И тогда советские вдруг частично потеряли свое лицо и былого уважения к себе уже не имеют. Китайцы бросили им вызов, а они китайцев не раздавили. Сегодня, не скомпрометировав себя, нападать нельзя уже на Китай.
Короче, я возвращаюсь к тому разговору вокруг обильно сервированного стола. Когда подошло время отбывать, я еще весь трясся от гнева. На улице моя же-на, которая не произнесла ни слова за весь обед, повернулась ко мне: «Ты хоть понимаешь, в каком ты оказался смешном положении? Ты выступал в защиту капитализма перед миллиардерами».
У меня много друзей или бывших друзей «слева». Они мне больше невыносимы. В 1940-м они были справа. И боролись так же, как борются сейчас, уже в другом направлении. Я говорю им: «Левыми вы должны были быть в 1940 году, а теперь вам бы следовало быть правыми». Вполне очевидно, они предпочитают идти в ногу с Историей.
Кто помнит нынче о несчастной мадам Кравен? Сегодня люди очень «смелые», которые рискуют всем на свете, движимые великим «патриотическим или революционным идеалом», угоняют самолеты, захватывают в плен заложников, кое-кого из них ликвидируют, как это известно, зверски убивают детей, готовят геноцид, взрывают здания и так далее во имя достижения своего «идеала». Многим из них удается ускользнуть от опасности, вернуться в свою страну или в какую- нибудь союзную державу осыпанными деньгами и увенчанными славой. Это не те люди, которые только готовы пожертвовать своей жизнью. Они ею жертвуют, как я сказал, а это не одно и то же.
Мадам Кравен не поддерживала ни одна страна, ни одна шпионская служба, ни одна политическая партия, и ни одна из держав не прикрывала ее своим авторитетом. Во время израильской войны она решила совершить акт, чтобы привлечь внимание всего мира, заставить людей задуматься о преступлениях и кошмарах, которые некоторые из них совершают, просто соглашаясь с порядком вещей. Вооруженная маленьким браунингом, она потрясала им над головами экипажа первого попавшегося самолета, в который села. Самолет еще не поднялся в воздух. Переодевшись в авиатехников, несколько полицейских пробрались на борт, и, не найдя иного лекарства от душевных мук этой женщины, они ее просто прикончили. Она вообще-то вовсе не намеревалась стрелять. Но на этот раз воздушного пирата полицейские не упустили.
Истинные же герои воздушного пиратства, эти, по крайней мере сейчас, прославленные триумфаторы, защиту имеют.
Где же находится могила мадам Кравен, которая жизнью своею не рисковала: она ею просто пожертвовала. Отдала в угоду бесполезной шумихе. Где она покоится, чтобы я мог отнести ей цветы, мог помолиться на ее могиле?
Некоторое время назад в Париже собрались медики и биологи для того, чтобы обсудить эвтаназию и потребовать ее легализации. Среди ученых, прибывших из разных стран, были и два Нобелевских лауреата— Моно и Жакоб. По их мнению, и это безо всякого черного юмора, больные имели право умереть собственной смертью, то есть добровольно, а врачи должны помочь им в реализации этого намерения. Предрасположенными к эвтаназии или имеющими на нее право считались все те, кто больше уже не способен пользоваться «социальными и моральными ценностями человечества». Что это значит? И кто в этом судия? На обсуждении был, разумеется, затронут также вопрос аборта. Мало кто из врачей воспротивился активной эвтаназии и аборту. Среди этих немногих был французский профессор Лежён. Его выступление учеными было принято
очень плохо По существу же, большинство медиков и ученых попросту лицемерили. Ибо в действительности эвтаназия широко практикуется в больницах для малоимущих Гораздо реже применяется эвтаназия в тех клиниках, где состоятельные больные приносят ощутимую прибыль. Как бы там ни было, врачи больше не хотят никаких неприятностей со стороны закона. Они хотят всецело располагать жизнью людей. Всем хочется располагать жизнью любого и каждого. Совсем недавно, один лондонский врач изложил в столичной газете свое требование заявлять об акте рождения ребенка не в момент его появления на свет, а лишь через несколько дней. Это для тех случаев, когда ребенок рождается увечным и можно решать, стоит ему жить или нет. Несколько лет назад в Бельгии проходил большой процесс; женщину, родившую ребенка-калеку, обвиняли, как само собою разумеющееся, в его убийстве. Женщину эту оправдали. Я знаком с одним страдающим монголизмом художником по имени Меб, который занимается как изобразительной, так и не изобразительной живописью, он привносит в культуру новую выразительность, безумное и осмысленное видение мира, которым как раз и могут воспользоваться нормальные люди. С какого же момента можно утверждать, что кто-то не способен воспользоваться культурой, с какого момента можно сказать, что он не может дать другим возможность воспользоваться особенностью его собственными видения мира? В одном из немецких университетов занятия ведет профессор-калека. У него врожденный порок костей, которые крошатся, не могут развиваться, и поэтому голова у него взрослого человека, а тело— трехлетнего ребенка. Но он преподает Пруста, и он использует Пруста для себя. Он родился в пору нацизма и мать прятала его, потому что гитлеровские врачи, генетики, биологи и социологи тоже не соглашались с тем, чтобы он жил. Всякую жизнь нужно спасать, всякая жизнь—это источник страданий, но также и радости, и созерцательности. Однако все это — эвтаназия для стариков, для калек или инвалидов, аборт это все часть целого комплекса:презрение к жизни, презрение к разуму презрение к человеку, презрение к Метафизике, презрение к личной жизни, общество прежде всего, здоровье нации, расы—все это напоминает нам гитлеровский миропорядок, и все это является частью тоталитаристской «морали».
Недавно один медик решил прекратить в своей больнице всякую терапию для стариков, имеющих хронические заболевания. Никаких лекарств, никакой пищи—только воду. Как сделать понятным для кретинов вроде него, что всякая жизнь уникальна и всякая душа— это уже ценность? Это произошло в одной крупной швейцарской больнице, в Цюрихе. Стране Красного Креста. Там скоро состоится процесс, ибо врача этого все же арестовали. Много будет там и политизированных медиков, и криминалистов, и адвокатов, не от-стающих от времени, которые станут его защищать. Но что же произойдет, если эвтаназии будут подвергаться и сами врачи? Единственное, чего хотелось бы мне,— это чтобы эвтаназия практиковалась на самих эвтаназистах.