допустить преступную несправедливость. Это — потому, что Бог тогда еще существовал.
В одной пьесе Брехта[70] казнят некоего прямодушного партийца, который просто ошибся, ибо добрая воля его шла вразрез с интересами партии и коллектива.
В каких тоталитарных странах и даже сегодня в тоталитарных режимах так бы не сделали? Нужно ли еще раз напоминать о миллионах евреев, уничтоженных во имя дурацкой расовой идеи, о 20—25 миллионах русских, уничтоженных Сталиным, или сосланных, или брошенных в тюрьмы? Правда предстает перед нами в вопле праведников - русской интеллигенции и поэтов. Глаза у людей на Западе немного приоткрываются. Но не надолго. Высшие государственные интересы и идиотское безразличие «великодушной» парижской левой интеллигенции быстро заставят нас забыть все это. Я не питаю никаких надежд по поводу того, что является моральными качествами этих людей. Есть люди умственно отсталые, но есть также и моральные идиоты. Моральный идиотизм царит над Западом. Один левый экстремист, фанатик лживого мифа о Революции, по-прежнему заявляет, что нужно пройти через «диктатуру пролетариата». По выражению одного из наших великих людей, который проснулся слишком поздно, диктатура пролетариата является, по сути — но нам это уже давно известно,—диктатурой одного или нескольких тиранов над пролетариатом.
Румын каждое 23 августа заставляют праздновать освобождение их страны. А ведь в августе 1944-го страну оккупировала Красная Армия и была установлена диктатура с террором, когда людей десятками тысяч травили, пытали, бросали за решетку. Мне кажется поэтому, что всё, что утверждают в политике,— прямо противоположно правде, все это надувательство, издевательская мистификация.
Мы знаем, и мы быстро забываем. Мы знали также, если вернуться к Чили, что в последние два-три года с экономикой там творилось неладное, все полетело вверх тормашками: бунтовали домохозяйки, которые призывали солдат свергнуть правительство Альенде, бастовали водители автобусов и грузовиков, недовольны были крестьяне и значительная часть рабочих.
Все это забыто. И режим, оказывается, пал уже не по вине экономического провала и всеобщего или пре-
обладающего недовольства населения. Забыто все. Теперь нам говорят, что во всем виновата реакция и американцы. Так, по готовым формулировкам, и пишется история. Ясно, конечно, что те, кого называют реакцией, извлекут, быть может, и себе выгоду из новой ситуации. Но если бы все обстояло благополучно, реакция, не чувствуя поддержки народа, действовать бы не стала.
Что касается меня, то я думаю, что при современном положении дел никакая экономика, будь она социалистическая или либеральная, не сумеет удовлетворить нужды сегодняшнего дня. Мир, общество, режимы— все выплеснулось из берегов. Популярным хотелось бы быть и Фиделю Кастро. Не такой совестливый, как Альенде, он удерживался у власти благодаря тирании. Дабы удержаться у власти, социализм должен и сегодня еще использовать репрессии, танки, пулеметы, полицию, страх.
Мы всё знаем. В Гонконге в 1965 году тысячи китайцев, спасаясь от режима, скрывались в свободном городе; это я видел сам. Можно ли говорить здесь о красном катехизисе? Слишком многие интересы закрывают нам рот. Можно ли обличать рабство, процветающее в некоторых арабских странах? Сделать это нам мешает проблема нефти.
Против капиталистического общества протестовать удалось. Но протестовать против нищеты, против покушения на личные свободы, что свирепствуют в коллективистских странах, уже невозможно. Французские государственные деятели едут в Китай — они рассказывают нам об улыбающемся народе. Я был в Гонконге, был в Таиланде, был в Японии—именно улыбка всех этих азиатов меня и испугала. Невозможно догадаться, что прячется за этими улыбками, за этими масками.
Я не знаю, можно ли было этого не допустить. Можно предположить, что вопреки марксистской мысли коммунизм возможен лишь в условиях крестьянских режимов. Какое извращение марксизма! Советский дипломат на одном обеде с возлияниями доверительно признался французскому деятелю, что, если бы у власти удержался Керенский, русские пришли бы к тому же, если не лучшему результату и с гораздо меньшими жертвами. Увы, были нужны преступление и наказание, были нужны тюрьмы, жестокость, была нужна катастрофа. Это, без сомнения, именно то, к чему стремится человек.
В Аргентине недавно боевиками был убит один партизан Перона. И здесь опять Перон должен будет прибегнуть к насилию, а беспощадные убийцы будут убивать других беспощадных убийц. Либерализм, оппозиция, дискуссия — невозможны.
В своих мемуарах, кажется, Черчилль писал, что эпохи либерализма были в мире явлением редким. Такими были век Перикла, XIX век и начало XX века, но он уточнял, что либерализм является следствием совершенно исключительных обстоятельств, либерализм — это нечто вроде пари. В Англии—высший пилотаж — существует «глава оппозиции Ее Королевского Величества» и «оппозиция Ее Королевского Величества». И действительно, то, что оппозиция разрешена и оплачивается государством, —одно из самых невероятных в истории пари. У меня такое чувство, что мы вот-вот вернемся к многовековой норме власти подавления и тирании, чтобы пребывать в ней еще, быть может, века и века, пока не произойдет какого-то нового чуда. Кто знает, когда?
И все же единственная надежда у нас еще остается: из России, откуда обрушивалось на нас столько зла, при неожиданном повороте событий могут прийти счастье и свобода. И произойдет это благодаря советским писателям—героям и мученикам, чьи имена у всех на устах и в моем сердце.
«Фигаро» 28 сентября 1973 г.
Дела в Португалии идут нехорошо. А вернее, даже очень плохо. Социализм невозможно строить при свободе, а когда свобода отменяется и устанавливается социалистический режим, то это уже не социалистический режим. Одна восточная немка, которая в этом немного разбирается, сказала мне, что коммунизм -самое грандиозное мошенничество века. Она говорила об этом с юмором. Черным юмором.
Когда интеллигенция среди коммунистов или социалистов замечает, что, например, алжирский социализм является в действительности невыносимой тиранией; когда узнает, что писателей и артистов на Кубе, мягко говоря, притесняют, как давно уже их притесняют в России; когда произошел бунт в Венгрии; когда была оккупирована Чехословакия; когда были перебиты польские рабочие; когда заметным становится, что жизнь во Вьетнаме не такая уж легкая и что она была более сносной при «прогнившем» режиме американцев, то в стане левой интеллигенции начинаются какие-то колебания, отступление, начинает изменяться мнение. Но только начинает. Несмотря на разрыв, существующий между действительностью и идеологиями, последние быстро одерживают верх. Косность мысли возвращается в прежнюю колею. Никакой пример, никакое событие не в силах разрушить эту невероятнейшую инерцию, ничто не поможет; автоматизм новых, а в общем- то, уже известных форм соглашательства продолжает работать бесперебойно. Штамп «революция» проник в подсознание возмутителей, возмущаемых, симпатизирующих, и оттуда, где он засел и откуда его уже никак не достать, не сдвинуть, он руководит безрассудно чувствами, действиями, идеями, всем, что казалось областью сознательного. «Сознательное» опрокинуто. Есть убежденные активисты, которые верят, есть и интеллектуалы, которые воображают, что верят, и которые приходят в движение. В этом определенно есть какая-то историческая фатальность, которая с трудом поддается анализу.
Но среди революционеров, коммунистов, сторонников искренних и полусознательных есть и другие, те, кто осознает происходящее, частично или полностью, но, попав в этот механизм, уже не может выйти из игры. Я совершенно убежден: советские руководители превосходно понимают, что коммунистическое общество неосуществимо. Они отлично осознают, что капиталистические общества далеко не хуже народных демократий. Но изменить что-либо не в состоянии. Механизм приведен в действие. Руководители коммунистических партий, которые создают оппозицию в странах Запада, знают очень хорошо, что лучшего общества ни основать, ни предложить они не могут. Если многие западные интеллектуалы продолжают ходить в церковь марксизма, то в странах Востока марксистов уже нет. На Западе знают также, что такое правда. Правда не интересует никого. Существует какое-то непреодолимое притяжение, подобное тому, что испытывает жертва, загипнотизированная змеей. Не может быть коммунизма по-итальянски или по-французски, который бы отличался от того, что вызревает в России, в странах- сателлитах, на Кубе и теперь — в Португалии. Эти страны тоже думали, что у них будет коммунизм оригинальный и «человечный». Бесчеловечна сама система. Процесс же, как мы видим, повсюду одинаков. Все погружается в иррациональность и магию. Люди делают не то, что намеревались делать. Они говорят, что хотят свободы и счастья, а сами делают все, чтобы прийти к тирании, к несчастью, к катастрофе. Я думаю, что в душе они хотят наказать других и наказать самих себя. Я часто спрашивал себя, как это так получается, что люди идут на войну, идут все, хотя идти туда не хотел никто. Всего труднее добиться непослушания. Непослушание, когда оно проявляется массово,—это уже не непослушание, это иная форма послушания: послушная, организованная дисциплина непослушания. Я знаю страну, где весь народ, все до единого, ненавидит и презирает диктатора, который ими правит. Все издеваются над его портретом, появляющимся каждый день на каждой странице каждой газеты, критикуют его во всех кафе, выключают телевизоры, где ежедневно возникает его изображение, и выключают радиоприем-ники, чтобы не слышать его бесконечных выступлений. Его ненавидят все: простые граждане, интеллигенты, крестьяне, ремесленники, рабочие и даже полицейские; все привилегированные, которые больше не могут его выносить, его друзья, его близкие. Однако все ему подчиняются, все ходят на назначенные демонстрации, все добросовестно отрабатывают сверхурочные часы «добровольной обязательной работы», пресса поет ему дифирамбы, поэты сочиняют оды в его честь. Он стал наваждением, навязчивым видением страны, ее злым гением. Когда двое встречаются, о нем говорят только плохое, его ругают во всех кафе, о нем ходят тысячи издевательских анекдотов. И все-таки никто не двигается с места. Экономический кризис в разгаре, рынок беден, вопли домохозяек лишь сотрясают воздух. Я спрашиваю себя, какая сила удерживает его во главе страны, какая магия. Все думают, что он всемогущ; достаточно, чтобы в это верили,— и он действительно будет таким. Власть — вещь магическая. Она непонятна, не-объяснима, она так же таинственна, как рождение, смерть, вселенское существование.
70