Если вы заговорите с французом о свободе, он в нее поверит, но только в ту свободу, что существует для него одного. Если вы заговорите с ним о братстве, он просто рассмеется вам в лицо.
Свобода, Равенство, Братство —это один из наиболее противоречивых девизов, менее всего отражающий умонастроение народа, его провозгласившего.
Что же касается равенства, то речь здесь может идти лишь о некоем равенстве в беспорядке. Я как-то перечитывал «Войну с галлами» Юлия Цезаря и прочитал, нам это всем известно, как каждое в отдельности галльское племя приходило к Цезарю на помощь, чтобы сокрушить другое галльское племя. Французы, очевидно, так галлами и остались. Здесь сказать, конечно, могли бы, что идеи нации в ту эпоху еще не существовало. Это, в общем-то, удивительно, ибо галлы имели одних богов, одни традиции, одни обычаи. Римляне себя осознавали единой нацией, хотя боги у них были и разные, а точнее, они принимали всех богов.
Совсем недавно я разговорился, пока ехал, с одним шофером такси. У него зять коммерсант, и ему приходится платить слишком много налогов. Он бы не должен их платить. Слишком много налогов приходится платить коммерсанту. Он говорил еще, что рабочим тоже нужно поднять зарплату, и так яростно защищал рабочих. А еще студентам, которым приходится столько всего учить. Он и сам жаловался, что мало зарабатывает, и был, вполне естественно, против общества потребления и изобилия. «Вы только представьте себе, мне нужно было целых три месяца, чтобы заплатить за холодильник, в кино я хожу только раз в неделю, хотя, вообще-то, времени нет, хорошо хоть есть телевизор».
Я попытался ему показать, что в рассуждениях его слишком много противоречий. Так, к примеру, ему нужно выбирать что-то одно — рабочих или коммерсантов. Или же — власть рабочим, и тогда коммерсантов не будет; или- -нужно улучшать существующую ныне систему, а тогда нужны усилия, нужно, например, платить налоги. Я пытался было сказать ему, что в странах социалистических коммерсантов больше нет: им пришлось заниматься чем-нибудь другим или сидеть за решеткой. «Им просто не нужно было поддаваться». Как же ему растолковать, что нельзя общество социалистическое примирить с капиталистическим обществом, что нужно выбирать одно из двух и что сам он соединяет их, со всеми их противоречиями, в парадоксальную систему или, точнее, отрицает и то и другое, как и всякую иную общественную форму. Ясно, конечно, что в гаком виде я изображаю проблему на самом упрощенном ее уровне, однако на любом уровне противоречия здесь сохраняются не капиталистические и не социалистические, а французские. Француз, как мне кажется, наилучшим образом иллюстрирует идею, что человек — животное асоциальное, которое, однако, жить может только в обществе. Жестокая дилемма.
Причины бунтов или волнений, которые имели и все еще имеют место то здесь, то там в западном мире, видны довольно отчетливо. Во Франции они кажутся мне еще более очевидными. Мы видели, как во имя Свободы, Равенства и Братства был, как это ни парадоксально, установлен Террор. Затем империя и тирания. Если Тэн показал нам, в какой степени класс аристократический уничтожил сам себя, ибо стал бесполезным классом, то Токвиль заявил, что режим, управляющий Францией (и всей Европой), разрушался постепенно. А это значит, что французы взбунтовались против системы правления, которая стала трусливой и благодушной. Империя была низвергнута не французами, а иностранными армиями. Французы диктатур не низвергают. Людовик XVIII реставрировал монархию благодушную. Ее свергли. Свергли также и Луи- Филиппа, ибо королем он был демократическим и восстать против него было очень просто. За Луи- Филиппом последовала не более свободная или более либеральная демократия, но, как мы все это знаем, новая империя, катастрофическая кончина которой была вызвана не внутренними, а внешними причинами. Коммуна же принимает парадоксальную форму бунта против диктатуры, которой не удалось удержаться.
Во время последней войны было, разумеется, и Сопротивление, это так. Однако правительство маршала Петена, которое вполне устраивало большинство французов, было сброшено войсками союзников. И если генерал де Голль больше не президент Республики, то это потому, что в какой-то момент он про-явил слабость: спросил у народа согласия, чтобы продолжать оставаться президентом Республики.
Все эти примеры прекрасно иллюстрируют то, что французам нужна тирания и авторитарность. Или анархия. Но не демократия.
Разные движения в 1968 году отражали то же самое умонастроение: насилие, террор, тирания меньшинства против большинства, потому что им не хотелось всеобщего согласия, которое может выражаться лишь во всеобщем голосовании; а оно во Франции еще очень несовершенно, ибо прийти может только с опытом и основываться только на привычке к подлинной демократии.
Факт в том, что меньшинство присваивает себе право судить всех и вся; это факт и еще один пример махрового индивидуализма: «Мне все равно, что думают другие, достаточно того, что я сам думаю за других». И еще в этих движениях была ненависть ко всякому общественному принуждению, но все, что социально,— это принуждение. Праздник — это как раз и есть бунт, который всех расслабляет до той поры, пока не будет восстановлена новая авторитарная власть; ну разве только, что какая-то стабильность есть и в анархии, стабильность в нестабильном.
Единственная форма правления французами была принята на протяжении столетий, и это была монархия. Мне кажется, что такая форма правления более всего уживается или менее всего не уживается с настроением или настроениями французов. Подсознательно они, должно быть, мечтают о Людовике XIV, то есть о Монархе, перед которым не возникало бы проблемы законности власти. Он бы ее держал в своих руках. Тем и сильны режимы, что эту проблему они перед собой не ставят.
Кроме того, монархия—это семья, а король — лицо, конкретная персона. С ним можно подискутировать. Француз любит дискутировать: есть король, он за все в ответе, государство — это он. Можно даже время от времени, если он потеряет свой авторитет, если ослабеет, отрубить ему голову. В конце концов монархию когда-нибудь снова восстановят в противовес диктатуре и анархии.
«Фигаро литерер» 23 июня 1969 г.
X. не любит Францию, как не любит и французов. Ему бы хотелось, чтобы по парку этого замка пролегла автотрасса. Замки, исторические памятники он тоже не любит. Он считает, что деньги, которые государство расходует на их поддержание, было бы лучше использовать на новые строения, на современные и полезные дела. Он, разумеется, сторонник разрушения старых кварталов. Они некрасивы, говорит он. Для меня этот перекресток, этот район принадлежит Золя или Бальзаку. Или по крайней мере Эжену Сю. Маре[72], пусть даже и то немногое, что от него осталось, напоминает мне мадам де Севинье. Я ищу то место, где стоял монастырь фейантинок[73], в котором Жан Вальжан прятался с Козеттой. Я жалею об исчезновении старых бистро, в которых воображение рисовало мне хмельного Поля Верлена. Я обожаю все эти дома с выкованными любовно решетками балконов и эти окна, прорезанные в крышах, которые дают каждому дому такой неповторимый человеческий облик. Чтобы встретиться с Парижем моего детства, я ухожу в отдаленные кварталы, на те несколько не тронутых еще улиц, которых становится все меньше и меньше. У меня пока остается остров Сен-Луи[74] и еще кое-что. Мне бы хотелось все это восстановить, ему все это разрушить. То, что мне кажется волнующим, ему представляется нездоровым и вредным. Есть, конечно, несколько архитектурных памятников, признает он, которые стоит сохранить, но их можно было бы и перевезти по частям—например, в Америку. Он все же согласен со мной, что некоторые здания, которые бездарные архитекторы и безрассудные устроители возводят в Париже, уродливы. Это потому, что во Франции плохие архитекторы, говорит он; это потому, что французский вкус испорчен американцами, говорю я. Один урбанист написал в газете, что нам в Париже нужна зелень, деревья и что это — необходимость, жизненно важная для человека. X. усмехается и говорит, что все это так, одна болтовня. X. не любит художника-декоратора, с которым я работаю по моим пьесам. Стиль у него отживший и слишком французский, объясняет он. X. не любит ремесленников, ручную работу, ювелирных дел мастеров. Ему нравится работа бригадами, сменами, массовое производство. X. имеет огромную машину. Дороги во Франции для нее слишком узкие. Ему не нравятся ни изгороди, ни деревья, которые лишь мешают движению, ему не жалко уничтоженных проселочных дорог.
72
73