Солженицын не понят многими людьми в своей стране, всеми обывателями советского общества. К тому же он крайне неудобен. Требования Солженицына ужасны: он требует от людей считаться с правдой, не лгать больше. А это как раз и непонятно: чего ради, для чего это нужно говорить правду? Ведь можно так славно жить, не заботясь о правде. Вместо того чтобы вещать правду и быть отправленным в концлагерь или в психиатрическую лечебницу, не лучше ли не лишаться своей квартиры, дачи, машины, а если вы писатель или большой партийный деятель, то и прислуги? Такая вот висит угроза: не будете лгать — дачу больше не получите. На Западе молодые люди носят длинные волосы, голубые джинсы, в моде неряшливость. В моде нонконформизм. По» крайней мере на поверхности, ибо есть также и конформизм в нонконформизме. Но это не так страшно: искушение свободы существует, его даже требуют. На Востоке молодой советский буржуа длинных волос не имеет, он причесан и прилизан, не носит бороды, галстук у него всегда на месте, и больше всего его интересуют, пока еще не начались материальные и общественные поощрения, складки на собственных брюках. Молодой советский буржуа боится прослыть асоциальным, боится, что на него не так посмотрят.
Да, можно притворяться, что веришь официальной правде, но сама проблема верить или не верить, как я говорил, даже не возникает. Вечером можно запереться у себя, почитать Платона, или Толстого, или Мопассана. Вовсе нет. У молодых обывателей нет такого желания. Это им и в голову не придет. Не читают они и Маркса, лишь несколько обязательных докладов, которые должны знать наизусть; они и знают их, они поняли, чему их учили в школе, по марксистско- советскому курсу.
Но почему же есть наркоманы, почему столько алкоголиков, почему хулиганы? Человек отталкивает трудности, и действительность, и подлинную жизнь, но если он верит, что найдет укрытие за пределами правды, то замечает, что попал в ловушку и живет в тюрьме. Не нужно падать духом.
О людях у меня мнение очень невысокое. И одновременно, как это ни парадоксально, очень высокое. Действительно высокое, когда я подумаю, что они дошли до самых звезд. Я против всех обществ, ибо все они плохие. И в то же время я замечаю, что общества, какими бы они ни были, не мешают ни сенсационным открытиям науки, ни шедеврам архитектуры, живописи, скульптуры, поэзии. Именно поэтому я и говорю себе, что не нужно насмехаться над языком. Общества и языки вовсе не мешают сломать, переступить наши границы. Я могу издеваться лишь над малым человечеством, над 99 процентами людей. Именно поэтому моя пьеса «Лысая певица», наверное, плохая пьеса. Я вижу глупость, мне непонятен ум. Как же глупы газеты и штампы и большинство литературных произведений! Могу ли я сказать то же самое перед собором, перед картинами и писаниями Леонардо да Винчи? Перед Эйнштейном я могу лишь молчать. Лишь несколько редких человеческих сознаний, несколько редких гениев сохраняют в себе дух и разум. Я «элитист», как говорят сегодня, но я не вхожу в элиту. Слишком литературен. Всего лишь литературен. Я вижу среднюю глупость, я слеп перед лицом высшего интеллекта.
«Фигаро» март 1976 г.
Порою меня посещает прекрасная утопическая мечта.
Иногда я воображаю, что в 1917 году в пломбированном вагоне из Германии в Россию едет не Ленин, а три или четыре прожженных американских капиталиста, Россия, Европа были бы спасены. Представьте себе, сколько строек, сколько промышленных предприятий в степях, сколько рудников, вырытых на Урале, в Сибири, сколько новых метрополий. Какой громадный рынок! Мир изобилия! На всех русских и на всех украинцев хватило бы и холодильников, и машин, и пенициллина—ведь мы знаем, что капиталисты заворачивают свои дела не из филантропии, но результат оказывается филантропическим: если я сделал пятьсот тысяч автомобилей, мне нужны также и пятьсот тысяч клиентов, которые воспользуются этими автомобилями.
Похоже, что русские, пройдя через полвека оплошностей и преступлений, встали на путь, который позволит им прийти к тому же результату, что и американцам,— обществу изобилия, сверхпроизводству. Но русские добьются этого не так быстро. В Чехословакии не хватает зерна, его забирают русские. Это значит, что в России продолжается еще период колонизации, когда они морят голодом, эксплуатируют свои колонии.
В «империалистической» экспансии своей экономики американцы дают возможность развиваться территориям, на которых эта экспансия осуществляется.
И все это произошло бы без массовых убийств, без концлагерей, без тирании, без этого животного, чудовищного, тупого взрыва агрессивных инстинктов, садизма и террора, мании преследования.
К тому же—высшая льгота в обществе изобилия — люди смогли бы критиковать безбоязненно, не подвергаясь преследованиям, общество изобилия и потребления. Они смогли бы и пожеманиться, возжелав, пусть всего лишь на словах, идиллического возвращения к простоте, к бедности, в пику капиталистическому обществу, с которым нужно бороться, не потому, что ему нужны бедные, как это думали или делали вид, что думают, всего лишь три-четыре года назад, а потому, что оно, наоборот, упраздняет бедность, потому что оно решает, как мы говорим, экономическую проблему.