критики без критериев, возможность оценки без шкалы ценностей. Может быть, для этого было бы достаточно, чтобы критик лишь описывал произведение, точно прослеживал бы его внутреннее развитие. Можно, конечно, быть философом, моралистом, психологом, социологом; но мораль, социология, философия произведения хотя и вполне законны, но законны в другом смысле. Они не являются критикой произведения. Это уже другая работа. А вот описывая произведение, прослеживая его в развитии, критик высвечивает его изнутри; только так, пожалуй, и можно его высветить. Мы видим тогда, возможно ли движение внутри этого мира произведения, видим, куда произведение нас ведет, ведет ли оно куда-либо вообще, нет ли в нем разного рода тупиков и существует ли в цепи непоследовательностей и противоречий произведения какая-то внутренняя последовательность. Писать—это ведь значит думать шагая, писать—это значит исследовать. Критик должен проделать тот же путь, что и писатель. Писатель нередко проходит свой путь как бы в ночном мраке или в сумерках. Критик проделывает этот же путь с фонарем в руке, освещая его. Произведение порой сравнивают со зданием. Здание должно быть прочным. Критик должен смотреть за тем, не протекает ли оно внутри, не рушится ли лестница, не разобьешь ли себе нос о закрытые двери, мешающие проникнуть в комнаты здания, нет ли в нем ловушек.
Сочиняя, поэт должен забыть все произведения, которые он когда-либо знал. Критик же, напротив, должен вспомнить все существующие произведения, для того чтобы сказать нам, не является ли это произведение повторением другого. Оно не должно быть повторением, но это не значит, что оно стоит вне других про-изведений: оно должно иметь свое место среди них; оно должно быть отличным от окружающих его произведений, как голос среди других голосов. Но я спрашиваю себя, критика ли это или уже история литературы, некое сравнительное литературоведение. В своем описании произведения критик должен проникать в его самые интимные элементы и при этом не говорить, нравится оно ему или нет, предпочитает ли он его другим или нет, так как это уже субъективность, а как известно, о вкусах не спорят. Описание должно было бы быть его единственным суждением, критика—это констатация реальности произведения, его логики; это работа по проверке или констатации фактов.
Недостатки произведения вытекают, на мой взгляд, из аналитического описания описывающего. В этом смысле описание—это суждение. Недостатки—это недостатки композиции. Композиция, построение — недостаточно точные слова. Речь здесь не идет о структуре в обычном, классическом значении этого термина; иногда отсутствие структуры — это и есть структура. Скорее следует сказать, что недостатки произведения состоят в его неточности. Речь идет не о несовершенстве его—это тоже нечто неопределенное,— речь идет о «фальши». Недостатки произведения — это несоответствие его самому себе, это несоблюдение правил искусства, а коль скоро неизвестно, что это такое, коль скоро существуют различные правила и различные виды эстетики, то важно, чтобы произведение соблюдало свои собственные правила, ибо каждое произведение значимо в той мере, в какой оно создает свои собственные правила. Одна эстетика может основываться на правилах, созданных одним произведением. А другое произведение может навязать другие, свои собственные правила, которые впоследствии обобщаются. Поэтому-то эстетические системы и не согласуются друг с другом. Случается, что правила, выдвинутые на первый план произведением, на самом деле являются второстепенными правилами.
Однако мне кажется, что именно на базе этих второстепенных правил строятся системы и критерии. Может быть, существует фундаментальный и абсолютный закон. Я не слышал, чтобы его обнаружили. Нет ни одного абсолютно приемлемого определения искусства. Недостатки произведения выходят наружу, когда анализ выявляет его разнородность, которая разлагает имеющее внутренние противоречия произведение, а они взаимно нейтрализуются вместо того, чтобы творчески и жизнеспособно противостоять друг другу. Произведение бывает плохим тогда, когда оно не является самим собой, когда оно не дает оснований для того, чтобы говорить о существовании чего-то уникального, чего-то, не являющегося ничем другим. Речь идет вовсе не о феномене, который должен быть непременно красивым или здоровым, а о феномене, который, будучи здоровым либо не здоровым, красивым
либо безобразным, является феноменом незаменимым.
Ненужное и ошибочное в произведении ему не принадлежит. Я хочу сказать, что произведение, таким образом, является целостным организмом. Лишь в этом случае произведение является правдивым и искусство соединяется в нем с истиной. Эта истина, конечно же, субъективна, и эта субъективная истина является единственной истиной писателя. Субъективность столь абсолютная, столь глубокая, что она соединяется с объективностью: художник должен быть объективным или правдивым в своей субъективности. Произведение— это отражение какого-то взгляда, и этот взгляд обретает форму, иными словами, оно внутренне организуется, становится живым организмом, содержащим в себе все неразрешимые противоречия, которые должны ого составлять, но не должны разрушать. Чем сложнее и многочисленнее в произведении противостояния, силовые линии, страсти, тем значительнее само произведение, а поскольку произведение является как бы живым организмом, как бы живым существом, то оно одновременно является и вымыслом и открытием, воображаемым и реальным, нужным и ненужным, необходимым и излишним, является литературой и истиной. Оно рождается в игре, которая не является ложью. Конечно, можно отбросить прочь это произведение, можно назвать его вредным—точно так же, как можно осудить кого-нибудь, убить кого-нибудь.
Но это уже дело не критика, а моралиста, социолога, теолога, палача. Это уже не дело того критика, который описывает. Объяснять, почему это новое существо возникло, почему оно является тем, чем оно является, почему из него делают то, чем оно теперь является,— это уже не дело критика; я не говорю, что эта работа бесполезна, хороша или плоха, я говорю просто, что это совсем другая работа.
Кажется, мне теперь все-таки удалось уточнить некоторые детали. Таким образом, я констатирую, что все страсти, все робкие попытки автора, все доводы, которые он приводил или не мог приводить для того, чтобы объяснить, зачем он пишет, либо ничего не значат, либо не стоят того, чтобы о них говорить. Творчество преодолевает их, оставляет их позади себя. Произведение ускользает от автора. Оно является чем-то иным, не тем, что автор хотел из него сделать. Оно является
существом независимым. Ну а те, кто хочет определить цель произведения, в результате отворачиваются от произведения. Но даже если бы мы хотели повернуться к нему спиной, мы бы не смогли отрицать его существования, как не можем мы отрицать существования какого-либо человека, независимо от того, нравится он нам или не нравится. Оно существует. Вот оно. И с ним нужно считаться. Гражданское состояние его зафиксировано критиком-описателем; он отметил факт его появления на свет, зарегистрировал его, дал описание его примет, констатировал, что оно не является чьим- то чужим ребенком, что оно принадлежит к человеческому роду, а не является кошкой или рыбой; что же с ним делать? Это уже другой вопрос.