Политических в лагере не было и быть не могло — слишком близко к Москве, — там сидели обычные уголовники. Бабушка говорила, что за все годы работы в лагере она не услышала ни одного матерного слова или разговора на фене. Когда она рассказывала о своей работе в лагере, казалось, что она описывает будни пансиона для престарелых выпускниц института благородных девиц.
Но были у бабушки и другие пациенты. Вот с ними она меня никогда не знакомила, и правильно делала. Я была уже довольно взрослой и могла бы сообразить то, чего она не хотела, чтобы я сообразила. Бабушка вставляла зубы ОБХСС. Отделу по борьбе с хищениями социалистической собственности.
Никакой социалистической собственностью бабушка никак не распоряжалась и доступа к таковой не имела, но она была надомником. В пятиметровой кухне её кооперативной — естественно, кооперативной: кто бы ей дал бесплатную социалистическую квартиру, а стоять в квартирной очереди сорок лет у бабушки не было времени, — так вот, в кухне кооперативной хрущёвки был оборудован полноценный стоматологический кабинет, который завораживал меня своим блеском и премудростью.
Основой композиции был стул, в смысле стоматологическое кресло. В дни, свободные от приёма страждущих, кресло стояло в кладовке, накрытое кипенно-белым и жёстко накрахмаленным чехлом. Это было самое настоящее кресло с подлокотниками, подголовниками и какими-то держалками, и бабушка относилась к нему как к живому существу. Не знаю, где она его взяла — купить такую штуку было невозможно, — но уверена, что это была специальная войсковая операция по добыванию списанного из поликлиники стоматологического кресла в более чем приличном состоянии. Перед креслом, когда оно стояло на посту на кухне, располагался специальный столик, который в мирное время задвигался под подоконник. Столик тоже был настоящий, белый, на колёсиках, с несколькими стеклянными поверхностями, на которых лежали эмалированные лотки с инструментами: к ним мне было запрещено прикасаться, да не особо-то и хотелось. Не хотелось по двум причинам: там же на столике стояла специальная эмалированная плевательница, которую я периодически видела наполненной кровавой ватой и слюной, а вторая причина — иногда бабушка поручала мне скручивать ватные тампоны при помощи какого-то хитрого зубоковырятельного инструмента, и мне это занятие не нравилось; к тому же искусство сворачивания тампонов не давалось моим умелым рукам. В общем, этот столик был для меня местом страданий, и явно не только для меня.
Но если доброе кресло было основой стоматологической кухонной композиции, а столик — сосредоточением зла, то центром и движущей силой зубной вселенной была бормашина. Я относилась к ней с большой опаской. В принципе она была похожа на космическую ракету своим блеском и сложностью механизма. Бормашина не была самостоятельной, она жила в белом шкафу, прикрученная к дверце, а из шкафа её выдвигал хитрый механизм. А ещё у неё была ножная педаль, что делала принципы её функционирования неподвластными уму. Я ведь уже говорила, что она сатанински блестела? Ну да. Хотя при этом ворчала довольно по-домашнему, без поликлинического надрыва.
Я любила наблюдать за превращением бабушкиной обычной вроде бы хрущёвской кухни с крохотной плитой и раковиной в блистательный, белоснежный стоматологический кабинет. Превращение это занимало от силы пять минут, но всегда ставило меня в тупик. Вот тут же, вот же только что на плите медленно пузырилось варенье из чёрной смородины, пенилась густая пенка и мне разрешали её снимать в блюдце, она застывала как океанская волна в смешном голливудском фильме про заморозки на почвах, «Послезавтра». При этом оставаясь пушистой, душистой, пористой — но недолго, терпения у меня хватало не так чтобы больше, чем на пять минут.
Меня сдвигали с вареньем и пенкой в гостиную, а кухня тем временем преображалась. Раковина закрывалась накрахмаленным белым полотном в виде пирамиды, плиту накрывал белый эмалированный поддон, и на нем выстраивались пузырьки и склянки. Из-под подоконника выдвигался столик, из кладовки доставалось стоматологическое кресло, с него аккуратно снимали чехол. Никаких следов кухни не оставалось, даже намёка. Пациент заходил довольно спокойно и садился в кресло. Дверь плотно закрывалась, но я знала, что бабушка лёгким движением мыска приоткроет дверцу шкафа, и в нужный момент появится она, богиня — бормашина. Чего заранее людей-то пугать, это было разумно, пока они надеялись на лучшее. Дальше я слышала слабое жужжание, часто стоны, иногда крики, но к этому я привыкла с рождения.