Гораздо интересней и честнее были песни дворовые и вагонные. В электричках пели в основном инвалиды, как я сейчас понимаю — инвалиды войны, пожилые дядечки, кто без руки, кто без ноги. Их в 50-х выселили из Москвы, чтобы не портили своим видом похорошевшую столицу, но я-то жила в Подмосковье, да и времена были уже другие, в 70-е их уже не гоняли. Те, кто был совсем без ног, собирали по вагонам милостыню, громыхая подшипниками тележки и отталкиваясь от пола деревянными колодками. Да, пили в чёрную. А как не пить? Никому не нужные, больные, социально, что называется, неблагополучные.
Пели что-то вроде вот такого или по мотивам:
Я был батальонный разведчик,
А он — писаришка штабной,
Я был за Россию ответчик,
А он спал с моею женой…
Ой, Клава, родимая Клава,
Ужели судьбой суждено,
Чтоб ты променяла, шалава,
Орла на такое говно?!
Забыла красавца-мужчину,
Позорила нашу кровать,
А мне от Москвы до Берлина
По трупам фашистским шагать…
Шагал, а порой в лазарете
В обнимку со смертью лежал,
И плакали сёстры, как дети,
Ланцет у хирурга дрожал.
Дрожал, а сосед мой — рубака,
Полковник и дважды Герой,
Он плакал, накрывшись рубахой,
Тяжёлой слезой фронтовой.
Гвардейской слезой фронтовою
Стрелковый рыдал батальон,
Когда я Геройской звездою
От маршала был награждён.
А вскоре вручили протезы
И тотчас отправили в тыл…
Красивые крупные слёзы
Кондуктор на литер пролил.
Пролил, прослезился, собака,
А всё же сорвал четвертак!
Не выдержал, сам я заплакал,
Ну, думаю, мать вашу так!
Грабители, сволочи тыла,
Как носит вас наша земля!
Я понял, что многим могила
Придёт от мово костыля.
Домой я, как пуля, ворвался
И бросился Клаву лобзать,
Я телом жены наслаждался,
Протез положил под кровать…
Болит мой осколок железа
И режет пузырь мочевой,
Полез под кровать за протезом,
А там писаришка штабной!
Штабного я бил в белы груди,
Сшибая с грудей ордена…
Ой, люди, ой, русские люди,
Родная моя сторона!
Жену-то я, братцы, так сильно любил,
Протез на неё не поднялся,
Её костылём я маленько побил
И с нею навек распрощался.
С тех пор предо мною всё время она,
Красивые карие очи…
Налейте, налейте стакан мне вина,
Рассказывать нет больше мочи!
Налейте, налейте, скорей мне вина,
Тоска меня смертная гложет,
Копейкой своей поддержите меня —
Подайте, друзья, кто сколь может…
Кстати, вот конкретно эта песня, реально исполнявшаяся в электричках, имеет авторов: в 1950 году её написали три приятеля — Алексей Охрименко, Сергей Кристи и Владимир Шрейберг. Я потом читала, что пели её интеллигентные люди — как пели «Окурочек», лагерную вроде бы песню, да не совсем. Уже в 70-е песню про батальонного разведчика записал Аркадий Северный, и Высоцкий тоже её пел. Но в электричках — пели либо её вариации, либо что-то очень похожее.
Ещё была назидательная песня про трёх красавиц. Она была и в электричках, и в репертуаре очень приличных людей:
Три красавицы небес
Шли по улицам Мадрида:
Донна Клара, донна Рэс
И красавица Пипита.
Вдруг на площади пустой
Руку с робким ожиданьем
Бедный нищий молодой
Протянул за подаяньем.
За реал, что подала,
Помолился он за Клару,
Донна Рэс щедрей была
И дала реалов пару.
А Пипита — та бедна,
У Пипиты нет реалов.
Вместо золота она
Бедняка поцеловала.
В это время проходил
Продавец букетов пышных,
И его остановил
Просветлённым взором нищий.
За букет из алых роз
Отдал он все три реала,
И красавице поднёс,
Что его поцеловала.
У нас во дворе все знали эту песню, особенно её ценили девочки. Мы, помнится, даже играли в Клару, Рэс и Пипиту, но все хотели быть Пипитой. И, конечно, нам вечно недоставало нищего: мальчики не хотели играть с нами в глупые девчачьи игры, но, кажется, мы научились обходиться и без нищего. Тут главное было — красиво выйти на площадь Мадрида.