– Этого я бы не сказал. При знании анатомии логично было бы отрезать кисть прямо по запястью, где заканчиваются лучевая и локтевая кости. Это было бы гораздо легче, чем рубить эти кости. Нет, я бы исключил человека, знакомого с анатомией. Вообще я не могу понять, зачем надо было отрезать кисть. Ты можешь это объяснить?
– Я не совсем тебя понимаю.
– Карелла, ты же повидал много расчлененных трупов. Что мы обычно находим? Голову, затем – туловище и, наконец, четыре конечности. Но, если ты собираешься отрубить руку, зачем отрубать кисть руки? Ты понимаешь, что меня озадачивает? Это же бесцельная дополнительная работа.
– Да, понимаю, – согласился Карелла.
– Ведь в большинстве случаев трупы расчленяются потому, что преступник стремится предотвратить опознание и чтобы легче было от него избавиться. Очевидно, с этой целью с кисти срезаны кончики пальцев.
– Без сомнения.
– Ну так вот, какую из этих целей мог преследовать наш убийца, отрубая кисть руки?
– Не имею представления. Во всяком случае, ты считаешь, что хирург или любой другой врач исключается. Так?
– Пожалуй, да.
– А как насчет мясника?
– Такой вариант возможен. Кости отрублены безусловно физически сильной рукой, владеющей инструментом. И кончики пальцев срезаны аккуратно.
– Понятно. Ну что ж, большое спасибо.
– Рад быть полезным, – сказал Блейни довольным голосом и повесил трубку.
Карелла какое-то время сидел, перебирая в памяти расчлененные трупы, с которыми ему приходилось иметь дело, пока не почувствовал во рту неприятный кислый вкус. Он поднялся и прошел в служебное помещение, где попросил Мисколо поставить кофе.
Внизу, в кабинете капитана Фрика, происходил разговор между капитаном и патрульным полицейским Ричардом Дженеро, вызванным для объяснения случившегося.
Фрик, в ведении которого находился весь полицейский участок, не злоупотреблял своими полномочиями и редко вмешивался в деятельность ребят из уголовного розыска. Это был человек, который не мог похвастать ни умом, ни воображением. Он полагал, что ему по душе работа полицейского, но он предпочел бы быть известным киноактером. Известные киноактеры проводят дни в обществе ослепительных женщин, тогда как капитанам полиции приходится довольствоваться обществом патрульных полицейских.
– Я правильно понял, что ты затрудняешься дать точную информацию относительно пола субъекта, оставившего на тротуаре эту сумку, это действительно так, Дженеро?
– Так точно, сэр, – согласился Дженеро.
– Ты что, Дженеро, не можешь отличить мужчину от женщины?
– Нет, сэр, я хочу сказать, конечно, могу, сэр, но шел дождь.
– Ну и что?
– Лицо субъекта, сэр, было скрыто зонтиком.
– Как этот субъект был одет? В платье?
– Нет, сэр.
– В юбке?
– Нет, сэр.
– В штанах?
– Вы имеете в виду брюки, сэр?
– Ну, конечно, что еще я могу иметь в виду?! – воскликнул с раздражением Фрик.
– В общем да, сэр. Я хочу сказать, что это одинаково могли быть и женские, и мужские брюки.
– Ну, и что ты сделал, когда увидел сумку на тротуаре?
– Я закричал вслед уходящему автобусу.
– Что дальше?
– Затем открыл сумку.
– Ну, а когда увидел, что внутри?
– Должен признаться, сэр, меня затошнило.
– Ты последовал за автобусом?
– Н... н... нет, сэр.
– Ты не знаешь, что через три квартала есть следующая автобусная остановка?
– Нет, сэр.
– Так вот знай, что есть. Ты понимаешь, что ты мог остановить любую проходящую машину, догнать автобус, поймать и арестовать человека, оставившего эту сумку на тротуаре? Ты понимаешь, это Дженеро?
– Да, сэр. Я имею в виду, что тогда мне это не пришло в голову, сэр. Теперь-то я понимаю.
– Ты бы избавил нас от необходимости отправлять сумку в лабораторию, а ребят из уголовного розыска начинать расследование с единственной зацепки – «кругосветных авиалиний»?
– Да, сэр.
– И как ты мог так чертовски сглупить?
– Не знаю, сэр.
– Мы связались с автобусной компанией, – продолжал Фрик. – Автобус, который был на углу в два тридцать, – ведь ты указал это время, Дженеро?
– Так точно, сэр.
– Так вот, автобус, бывший в это время на углу, оказался автобусом №8112. Мы разговаривали с шофером. Он не заметил ни мужчины, ни женщины в черном.
– Но я видел его. Или ее, сэр.
– Никто не сомневается в правдивости твоих слов, Дженеро. Нельзя требовать от шофера, чтобы он запоминал всех, кто входит и выходит из его чертова автобуса. Во всяком случае, нам придется начинать с нуля. И все по твоей глупости, Дженеро. Ну почему ты оказался таким недотепой?
– Не знаю, сэр. Должно быть, я был слишком потрясен.
– О Боже, временами я жалею, что не стал актером или кем-нибудь в этом роде, – пожаловался Фрик. – Ну ладно. Можешь идти. Не унывай, Дженеро. Выше голову!
– Есть, сэр.
– Ну, иди.
– Есть, сэр. – Дженеро отдал честь и поспешил покинуть кабинет капитана, благословляя свою счастливую звезду за то, что никто не узнал, что перед тем, как найти сумку, он выпил два стакана вина в мастерской Макса Мэнделя. Фрик какое-то время сидел за столом, тяжело вздыхая, затем вызвал лейтенанта Бернса и приказал ему отправить сумку в лабораторию, когда тот сочтет нужным. Бернс ответил, что сейчас же пошлет кого-нибудь за сумкой.
Фотография сумки лежала на столе перед Нельсоном Пайатом.
– Да, сумка наша, вне всякого сомнения. Кстати, великолепная фотография. Это вы фотографировали?
– Вы имеете в виду лично меня? – спросил Мейер Мейер. – Нет, не я. Это фотографировал полицейский фотограф.
– Ну, это точно наша сумка. – Пайат откинулся в своем вращающемся кожаном кресле, которое стояло в угрожающей близости к стеклянной стене. Кабинет находился на четвертом этаже административного здания Международного аэропорта. Здание возвышалось над взлетными дорожками аэропорта, гладкая поверхность которых сейчас тонула в потоках дождя. – Черт бы побрал этот дождь, – пожаловался Пайат, – так вредит делу.
– Разве вы не можете совершать полеты в дождь? – поинтересовался Мейер.
– Мы-то можем запросто. Мы можем совершать полеты почти в любую погоду. Но захотят ли лететь пассажиры, вот в чем загвоздка. Как только начинается дождь, билеты возвращают пачками. Приходится отменять полеты. Все боятся. – Пайат покачал головой и опять начал изучать фотографию сумки. Это была глянцевая фотография размером 8,5 на 11. Сумка была сфотографирована на черном фоне. Фотография была действительно великолепная. Название компании и ее лозунг светились на ней, как неоновая реклама.
– Так в чем же провинилась эта сумка? Какой-нибудь грабитель воспользовался ею для своих инструментов или что-нибудь в этом роде? – спросил Пайат, рассмеявшись своей шутке, и обвел взглядом Клинга и Мейера.
Клинг ответил за обоих:
– Не совсем так, сэр. Какой-то убийца использовал ее, чтобы избавиться от части расчлененного трупа.
– Части?.. А, понятно. Да, это не очень приятный сюрприз. Пожалуй, не будет способствовать популярности нашей компании. – Он задумался. – Хотя, кто знает? – Опять замолчал, что-то прикидывая в уме, и спросил: – В газетах об этом что-нибудь появится?
– Едва ли, – ответил Мейер. – Слишком много крови. Публике нужна сенсация, что-то вроде изнасилования или исчезновения какой-нибудь экстравагантной красотки. В этой истории пока что не просматривается ничего такого. Для прессы это довольно скучно.
– Мне пришло в голову, что эта фотография сумки на первой странице какой-нибудь популярной газеты лишний раз напоминала бы людям о нашей компании. Такой рекламы и нарочно не придумаешь. Кто знает, может быть, такая реклама оживила бы наши дела.
– Возможно, сэр, – проявляя терпение, поддержал его Рассуждения Мейер.
Если Мейер мог похвастаться добродетелями, то главной из них, несомненно, было терпение. В каком-то смысле с этой добродетелью он был рожден или, по крайней мере, получил ее вместе с именем. Дело в том, что его отец был большим любителем розыгрышей. Это был шутник, который находил удовольствие в том, чтобы ошарашить гостей, собравшихся за поминальной иудейской трапезой, сообщив им под конец, что они съели молочное блюдо. Да, он был насмешник и балагур по натуре. Но в конце концов, сама жизнь сыграла удивительную шутку с этим непревзойденным насмешником. После того, как он оставил далеко позади тот возраст, когда любящие отцы способны в умилении вытирать носы и менять пеленки у своих отпрысков, а его жена фактически миновала тот значительный в жизни каждой женщины период, который предпочитают загадочно именовать началом новой жизни, к их обоюдному замешательству обнаружилось, что она беременна.