Для Москвы это разные сезоны. Середина октября — это конец золотой осени; в ноябре фон праздника выглядит иначе: природа опустела и теперь заливается слезами (как Пушкин); нет золота, нет яркого багрянца. Ноябрь оголен, сквозит унылою воронкой года. Или так: ноябрь, «светолов», сосредоточен на том, чтобы ловить и праздновать малые блестки света, напоминания о лете, — и нас подвигает к тому же.
19 октября по новому стилю — день апостола Фомы неверующего. Мы отмечаем лицейскую годовщину, празднуем Пушкина как Фому неверующего.
19 октября по старому стилю, когда, собственно, и отмечали свой праздник лицеисты — день преподобного Иоанна Рыльского, болгарского святого.
Иоанн родился примерно в 875 году, прожил свой век в молитве, последние 60 лет в пустыне. (В пустыне! — кивает Пушкин, пьет горячее вино и плачет.) Предполагают, что Иоанн был знаком с Климентом Охридским и его соратниками, семью просветителями болгар. Те, в свою очередь, были ученики Кирилла и Мефодия. Неудивительно: письменность славянская только недавно изобретена.
Если задуматься, это праздник слова, путешествующего по вертикали карты. Вверх-вниз: это в стиле Александра.
Слова поднимаются по вертикали, с «римского» дна языка, не тронутые временем.
Иоанну молятся об избавлении от немоты.
Лицейский праздник уместен в день Иоанна. Отверзающий уста, он должен быть (он и есть) их патрон. Что до Александра Сергеевича, почетного лицеиста, жизнь которого вся как будто колеблется между неверием и благословенным отверстием уст, то 19 октября ему пригодно и в старом, и в новом стиле.
Его и принимают, точно семилетнего отрока в школу, — в оба календаря, новый ждет Пушкина как Фому, старый как Иоанна.
Крестьяне в поле встречают зимних птиц. Праздник птицы: сороки.
С начала ноября начинается кормление хлебом и пирогами: птиц, домовых и даже земли. Самый вид ее голоден, навевает мысль о смерти.
Но смерти нет, есть птичьи и человекоперелеты, с полюса на полюс, вверх и вниз шара жизни, не имеющего размеров. На макушку времясферы или на дно ее, что затворено внутри (Москвы), — там открываются контуры пейзажа — души? наверное, души.
Ноябрь, или дно года: сосредоточение наблюдателя необходимо стократ большее. Теперь ему все время должно помнить о Москве. Москва взошла к Пушкину кружением и чадом слов, проснулась, прояснилась в «Годунове».
Дно года
В ноябре московская сфера времени прокатывается по своему дну. Где — то в этом месте календаря (числа примерно двадцатого, но это нужно еще проверить) таится сток этой сферы, через который Москва теряет, упускает время. Есть точка, в которую, как в воронку, готов пролиться год; через нее пульсирует сырое северное небо, собираясь к ней и от нее разворачиваясь, путая поминутно свет и темень.
Вошли сумерки. Вспоминается (понятно почему — декабрь близок) холодный Петербург. В прошлом году об эти дни он утонул. Что такое теперь Петербург?
Есть образ Петербурга, которым часто пользуются его критики: апофеоз счета, жестких стереометрий, фабрика кубов — разве может такой Петербург принять время как сферу-химеру? Он для этого слишком прям и твердоуголен. Такой Петербург распластал проект европейских (в России — утопических) реформ на параграфы. Раскатал страну, точно скалкой. Себя на плоскости страны-страницы выставил в месте буквицы, левом верхнем углу. И побежали, бросились линии-строки соединять концы с концами.
Такой Петербург сам ясен, и только и делает, что повсюду ищет ясности. Он уверен, что таковые возможны кристальные ясность и твердость, и требует их от России; на деле же сам он призрачен, повис плоской льдинкой над финским бездонным болотом. Во времени рисует стрелку. Все у него по стрелке, прямо указующему пальцу.
По стрелке же, слева направо, погнал в свое время царь Петр, железный Питер, преображенный, скальпированный древний алфавит, обратив его в гражданский — скорее уж солдатский — шрифт. Исходные размеры слова новым русским языком были скоро позабыты.
Теперь, в «Годунове», они восстановлены. Их уже не позабудешь — слово разливается за окном: кратер озера Кучане.
Не озеро, но Москва.
Москва спустя сто лет ответила Петру Великому (железному) пушкинским путешествием во времени.
Москва вырастила себе пророка, который еще напишет о царе Петре. Но все это в будущем. Ей это известно, Пушкину пока нет. У него в Михайловском поздней осенью 1825 года продолжается праздник окончания «Годунова», о котором теперь и подумать невозможно без великой радости и великого страха.