Пушкин переживает состояние постсобытийное, которое ему внове. Состояние в пространстве, когда всякая вещь и слово обнаруживают затылок, обратную сторону — и воздух, и пустоту, их обстоящую. Так «Граф Нулин» — анекдот, легкая шутка обнаруживает в пустоте времени свою изнанку: рога, что трубят на Сенатской. И шутка «Нулина» становится с такой изнанкой композицией другого рода, сочинением с пространством. И слова «Нулина», написанные «зрячим» автором, оказываются вовсе не «нулевыми», но полновесными, как баба и ведро, и — пророческими.
«Граф Нулин», первое большое сочинение, написанное Пушкиным после «Годунова», показывает определенно, как он изменился за этот год. Он перешел в объем, стал тяжел (на подъем) и центроустремлен. Здесь родятся поздние его мотивы — «я русский мещанин», «я царь», «ты царь — живи один». Это можно трактовать как осторожность, как мудрость, можно все списать на суеверие и заполонить голову зайцами, можно как прямое провидение. У него появились новые мотивы, с того момента, как он видел себя со стороны, увидел время.
Это новая для Пушкина «геометрия» поведения, когда вектор, который влек его по жизни вверх и вниз, обратился на него самого. Я-вектор, фигура московского слова, звук, ведущий Александра в пустыне, оказался сильнее петербургского указующего перста в первом же поэтическом (после «Годунова») испытании.
Год «Годунова» совершился по праздникам: вдохнул и выдохнул, и сошелся к нулю «Нулина».
Паролем этому году можно определить колокольчик. Колокольчик явился Пушкину 11 января с приездом друга Пущина. Задребезжал, запел solo: одинокий звук, фотон света, Рождественская звезда. Затем он вырос в колокол, что уже не забренчал, а заревел в июле, на Ивана Крестителя на Иване Великом. Под ним бабахнула пушка, отправившая самозванца «в свет». В этом полном колокольно-пушечном звуке Пушкину открылась вся Москва, он сам стал Москвой. Оделся пространством, оделся временем, признал свой грех (заглядывания в иное) и — в раскаянии — сжался, собрался в точку.
Вот он, колокольчик дальний, прозвенел в «Графе Нулине».
Тут нужно закончить цитату про бабу и забор, в ней всякое слово важно.
Вот и весь год: развернулся и сошелся в точку звона. Тут и Пущин в январе, товарищ юности удалой, и уж не она ли?.. — она, Анна Керн в июле, и мимо, мимо — декабрь и Петербург.
Год смолкнул за горой. Но этот год и был гора — «Годунова».
Все сошлось симфонически точно; метафизический московский пульс совершился, можно закрывать календарь.
Пятая часть
ПРОРОК
I
Год угас в одно мгновенье; оборвался на Сенатской. Пришла — вместо пространства — пустота, ранее неведомая; жестко объемлющая предметы, стиснувшая, точно в кулаке, новообретенную фигуру слова и с ней (равную слову) фигуру человека.
1826 год ознаменован этой пустотой. В сравнении двух лет он именно этим характерен: по нему точно пролит вакуум, разделивший русский атом на составляющие. Или так: тогда, на рубеже двух лет, образовался этот русский атом, «пространственная» структура, определяющая рисунок и оптику русского сознания. Она отражена в строении русского языка; одно в другом отражено — литературный русский язык и русское сознание с этого момента являют собой, по сути, единое целое. Это одно и то же русское (литературное) целое; таково же и помещение нашего сознания; оно устроено округло, «атомарно». С ядром «Пророка», вокруг него струениями энергий-смыслов и пустотой вместо пространства.
Границы литературного «атома» — границы языка и сознания — довольно жестки. Многое остается непереводимо: изнутри вовне и обратно. Вспомним, как писал князь Вяземский, один из первых русских «физиков», создателей атомарной модели слова: границы языка должны быть так же неприкосновенны, как границы государства.