У многих специалистов по России это могло вызвать законное беспокойство, что, критикуя базовую предпосылку американской политики, они рискуют быть обвинёнными в симпатии к коммунизму или, как принято говорить сегодня, в «ностальгии по Советскому Союзу». Возможно, читателя это удивит, но такие вещи до сих пор случаются. В последние годы я лично был свидетелем подобной порочной политической практики в своей профессиональной области, журналисты — в своей, и даже бывший главный экономист Всемирного банка наблюдал подобные вещи в своей: «С точки зрения сторонников этой практики «холодной войны», те, кто проявлял симпатию к переходным формам, так или иначе связанным с коммунистическим прошлым, сами оказывались виновными в “коммунистических симпатиях”»{131}.
С другой стороны, этот фактор не нужно преувеличивать, особенно в свете «крамольных» вопросов, сформулированных в 1999 г. в «New York Times Magazine» одним британским журналистом: «Действительно ли президент, которого мы на Западе поддерживали, чествовали, славили, оказался хуже коммунистов, которых мы помогли ему победить? Действительно ли рыночные реформы, которые мы продвигали и помогали оплачивать, были настолько непродуктивны, что с нашей помощью было создано государство-монстр типа Франкенштейна, которое не смогло перестроиться с методов постепенного реформизма 80-х гг. на «шоковую терапию», невыносимую для любой страны?»{132}. Сам автор, обладавший безупречным статусом в высоких политических и финансовых кругах, ушёл от ответа. Но если в его вопросах убрать вопросительные знаки, то это будет звучать, как эпитафия американскому крестовому походу и, в некоторой степени, как реабилитация оклеветанных реформ Горбачёва.
Однако для того чтобы объяснить почти полное отсутствие конструктивной критики в адрес провалившегося крестового похода, по крайней мере, с американской стороны, нужны дополнительные аргументы. Возможно, их стоит поискать в природе тех профессий, которые оказались наиболее замешаны в российских делах: ни одна из них не отличается самокритичностью. У американских политиков и чиновников, как мы знаем, аллергия на самокритику, что подтверждается почти полным отсутствием в современной американской истории случаев отставки из правительства по принципиальным соображениям. Даже меньшие степени несогласия им несвойственны. «Вашингтонские политики, — считает один информированный наблюдатель, — фактически никогда не выражают своё мнение так, как это могло бы обидеть людей»{133}.
Сильные конформистские привычки были свойственны и большинству учёных и журналистов. Но если учёные предпочитали консенсус и даже ортодоксию разногласию, то журналисты, как выразился один из них, были привержены «групповому мышлению» и «видели мир через призму стандартных шаблонов»{134}. «Шаблоны» для России представители обеих профессий черпали в течение десятилетий — достаточно вспомнить Липмана и Мерца — из американской политики. Так было во время длительной «холодной войны» с Советской Россией и снова — во время десятилетнего крестового похода в посткоммунистическую Россию.
Уйти от «стандартных шаблонов» для них означает необходимость не только разобраться в себе, в свих мыслях, но и оглянуться назад, что также не свойственно обеим профессиям. В практике журнализма редко можно встретить признание ошибочности того или иного репортажа, анализа событий или редакторского мнения. Как сожалел по этому поводу один известный обозреватель, «места не хватает, чтобы оглядываться назад»{135}. Учёные, хотя иногда и вынуждены оглядываться назад в своей работе, но делают это нечасто или слишком резко для той политически-деликатной области знания, которую представляет собой россиеведение.
В конце 90-х гг. несколько журналистов и учёных взялись переосмыслить представления об американской политике и посткоммунистической России. Обозреватель «Washington Post» охарактеризовал политику крестового похода как «реформы до руин», хотя и продолжал верить в необходимость помощи русским. Его коллега из «New York Times» пошёл чуть дальше: «Мы должны отбросить эту политику. Для подлинной реформы мы сделали больше плохого, чем хорошего»{136}. Некоторые учёные тоже переосмыслили свою прежнюю позицию. «Мы ошибались», — заявил один, а другой объяснил, почему: «Начиная с 1991 г., мы видели российскую действительность сквозь идеологические линзы». А один молодой ученый даже признался: «Наше представление о больном было глубоко неверным»{137}.