Я выскочил из гамака, оделся, обулся и тоже принялся молотить по стене. Гремело, пока разведчиков не остановил лейтенант с нашивками медицинской службы. Крашевский после дневной смены на охране матчасти весь вечер проспал в офицерском притворе, а после отбоя я его досыпать отправил на новое место постоя, куда он и направлялся со своим гамаком, прежде зайдя в гальюн. О прибытии отделения Селезня он не знал, и карантина никому не назначал.
Этой же ночью после построения роты «по тревоге» и раздачи нарядов вне очереди мне приснился сон — похороны прусских солдат и крестьян Отрадного. После снился каждую ночь, все шесть лет на острове. И всегда до мелочей одно и то же — будто ленту кино кто мне крутил.
Хоронил я один. Президент Пруссии, члены следственной комиссии адмиралы и генерал, капитан Кныш, его команда и моя рота наблюдали за всем, расположившись на крыше гондолы дирижабля «Распутин» под прикрытием зонтообразного корпуса. Снаряд ЧНП блуждал по воздуху между кладбищами через центр разрушенной и сожжённой деревни — без купола-ПпТ, который перед артатакой был прусаками деактивирован. В бою этот снаряд в виде развёрнутого «ковра» парил над местом скопления противника и выискивал солдат-роботов, а засекал кого, распадался на «платки» и «простыни», которые, пикировав тем на головы, пеленали по рукам и ногам. В трагический инцидент на острове с участием моей роты, спеленал отрадновских крестьян, которые и были «ковром» приняты за этих самых солдат-роботов, потому как дышали через респираторы и одеты были в одеяния с набивным цветастым рисунком — сошёл за камуфляж. Сейчас ни кому не угрожал, только мне одному.
Я разносил гробы и «мумии» (крестьян в «простынях» — гробов на всех погибших не хватило) по могилам. По паре трупов в саване или в цинковых ящиках на плечах таскал. Нести к крестьянскому кладбищу — под гору — ещё куда ни шло, а вот на воинское — в гору с гробами — требовало сноровки и стоило мне немалых усилий, даже будучи облачённым в экзоскелет. В комби-ком на тушканчиковом меху потом исходил: аккумуляторы системы охлаждения почему-то не подзаряжались, даже от быстрого бега.
Редко удавалось взглянуть на зрителей. Адмиралы и генерал наблюдали за мной в бинокли на козырьках фуражек, руки их были заняты бубнами. Мои марпехи прильнули к прицелам ракетниц, шмелетниц, огнебалист и «М-36», кнышевцы не отрывались от «колашниковых» без оптики. Слепой, Президент Пруссии сидел, высоко задрав голову с волосами чернее вороньего крыла, хотя я его помнил седым, как лунь. Он дул во флейту.
Управившись с гробами и мумиями, я волок к крестьянскому кладбищу труп кобылы — ползком, бюгелем закусив подкову на задней её ноге. И тут начинался обстрел «лазерной дробью». «Умки», артиллерийские установки шарового лазерного огня, стояли вдалеке на высокой сопке, одни сиротливо — без расчётов, стреляли сами. Как ни спешил, «лазерная дробь» всякий раз отсекала трупу голову по самый хомут. Откуда-то взявшиеся коты и кошки шли за мной строем шеренгой по четыре, им дробь, накрывавшая каждый квадратный дюйм земли, и мне трепавшая доспехи, нипочём. Коты время от времени покидали строй помочиться у юрт, и почему-то по-собачьи и точно так, как это проделывал мой дог Цезарь, который в стойке задирал не только заднюю, но и переднюю ногу.
Когда я спихивал кобылу и следом бросал её голову в братскую могилу, коты с кошками следом туда прыгали. «Ковёр» повисал надо мной и пускал «платки» с «простынями». Упелёнанный, я валился в яму на котов. И в этот самый момент осознавал, кого ещё я видел под дирижаблем. У гондолы стояли солдаты в обмундировании Красной Армии, при «мосинках», автоматах «ППШ» и поставленных на ножки перед строем противотанковых ружьях; по сторонам от строя сидели гурьбой крестьяне Отрадного — мужики и бабы. С лева — председатель колхоза «Отрадный», бинтовал голову моему ротному комиссару; справа — мои разведчики, у кобылы роды принимали. В центре же всей этой сцены, по-татарски поджав под себя ноги, сидел дядя. В руках он держал тюбик с тушёнкой. Скручивал колпачок. Больший в размерах, чем обычно тюбики с синтетической пищей, круглый в сечении, охристо-красного цвета, с колпачком по форме в половину шара, туб этот напоминал знаменитого дядиного «слона» — в состоянии демонстрации своей наилучшей формы. Резьбу заклинивало, и дядя откусывал колпачок. У его ног в ожидании угощения крутились вьюнами коты и кошки.