— Это мой дом! Вы не можете выставить меня за дверь!
Они поднялись в спальню и погасили свет.
В 1928-м Вильям вместе с другой детворой возился на газоне. Они ждали, того момента, когда можно будет пойти посмотреть цирк, прибывший на железнодорожную станцию. В бледных сумерках рельсы отливали голубоватым металлом. Дети валялись в листве, смеялись, толкали друг друга. Старик с фонариком пересек газон и подошел к ним.
— Почему вы играете на моем газоне в такой ранний час? — спросил он.
— Кто вы? — ответил Вильям, на мгновение подняв взгляд из кучи-малы.
Старик на какое-то время замер перед резвящимися детьми. Потом фонарик выпал из его рук.
— О, мой мальчик, да я понял, теперь я понял! — Он протянул руку, чтобы дотронуться до Вильяма. — Я - это ты, а ты — это я. Я люблю тебя, мой милый мальчик, я люблю тебя всем сердцем! Хочешь, я расскажу тебе, каким ты будешь, когда пройдут годы? Если бы ты знал! Меня, как и тебя, зовут Вильямом. И все эти люди, входящие в дом — тоже Вильямы, все они — это ты, и все они — это я! — Старик задрожал. — О, сколько времени, сколько долгих лет прошло!
— Уходите, — сказал мальчик. — Вы сошли с ума.
— Но… — произнес старик.
— Вы чокнутый! Я сейчас позову папу!
Старик попятился и пошел прочь.
Огни в окнах дома вспыхивали и гасли. Дети тихо и неприметно валялись в шуршащей листве. Старик стоял в тени на темном газоне.
Наверху, в постели, в 1947 году, не спал Вильям Латтинг. Он сел на постели, зажег сигарету и посмотрел в окно.
— Что случилось? — спросила, проснувшись, его жена.
— Тот старик… — сказал Вильям Латтинг. — Думаю, он все еще здесь, стоит под дубом.
— Да нет, вряд ли, — сказала она.
Вильям молча затянулся сигаретой и кивнул.
— Что это за дети?
— Какие дети?
— Там, на газоне. Чертовски поздно, для того, чтобы безобразничать в сухих листьях!
— Может, это дети Морана.
— Черт! В такое время? Нет, нет.
Он стоял перед окном с закрытыми глазами.
— Ты слышишь?
— Что?
— Где-то плачет ребенок…
— Ничего не слышу, — ответила она.
Лежа, она прислушалась. Им обоим показалось, что кто-то пробежал по улице, а потом послышалось, как повернулась ручка на двери в передней. Вильям вышел в коридор и посмотрел с лестницы вниз. Никого не было.
В 1937-м, входя в дверь, Вильям увидел на верхних ступеньках лестницы мужчину в халате, с сигаретой в руке. Тот смотрел вниз.
— Это ты, пап?
Мужчина ничего не ответил, вздохнул и исчез в темноте. Вильям пошел на кухню, чтобы наведаться к холодильнику.
Мальчишки кувыркались в темной и мягкой утренней листве.
— Послушай, — сказал Вильям Латтинг.
Он и его жена прислушались.
— Это тот старик. — сказал Вильям. — Он плачет.
— Отчего?
— Отчего люди плачут? Может быть, у него несчастье.
— Если утром он все еще будет здесь, — донесся из темноты голос его жены, — позвони в полицию.
Вильям отвернулся от окна, потушил сигарету и лег в постель. Он смотрел, как на потолке двигались тени, появляясь и исчезая тысячи раз.
— Нет, — произнес он в конце концов. — Я не буду звонить в полицию. Не из-за него.
— Почему?
— Я не стану делать этого. Я просто не смогу, — сказал он почти шепотом.
Они лежали рядом. Ветер принес слабый звук плача. Вильям знал, что стоит ему протянуть руку и отодвинуть занавеску, он увидит детей, кувыркающихся в замерзшей утренней листве. И они будут кувыркаться там, далеко внизу, пока рассвет не озарит небо на востоке.
Его сердце, душа и плоть соединились в желании выйти и лечь в листву, рядом с ними, быть погребенным в листьях, вдыхать их, с глазами, полными слез.
Вместо этого он повернулся на бок, не в силах сомкнуть глаз, не в силах заснуть.