Рядом с входной дверью висела кованая железная лампа ручной работы. Одна из ее четырех трапециевидных сторон открыта. Под узкой железной створкой всегда лежал запасной ключ. Кернер знал эту семейную тайну от Олафа. Однако он напрасно прощупывал низ лампы — ключа не было. Ему пришло в голову, что есть еще одна возможность попасть в дом. В период между конфирмацией и тем моментом, когда Олаф стал абитуриентом, случалось так, что на доктора Мехтфельда находил воспитательный пыл и он запрещал провинившемуся сыну выходить на улицу. Но Олаф все-таки нашел возможность покидать дом незаметно почти в любое время.
Кроме него об этом знали еще два человека. Одним из них была Барбара, дочь участкового уполномоченного, а в настоящее время практикантка в одной из редакций по вопросам культуры. Она, по-видимому, уже давно не вспоминала те несколько ночей, которые провела в комнате Олафа. Другим был Хейнц Кернер. Между ним и сыном ветеринарного врача после драки, разгоревшейся непроизвольно и окончившейся ничейным результатом, еще в первом классе школы установились прочные дружеские отношения. У них не было секретов друг от друга. Они читали друг другу первые любовные письма, обменивались открытиями.
Случилось то, чего Хейнц Кернер и ожидал. Оба стальных прута, зарешечивающих гаражное окно, хотя и были толщиною с большой палец, подались без труда в сторону и были извлечены из цементных гнезд. Он осторожно нажал на раму. Окно тихо скрипнуло на заржавевших петлях.
Гараж был пуст. Пахло бензином. Хейнц Кернер ощупью нашел дверь — она оказалась, как он и ожидал, незапертой. Была открыта и дверь, ведущая в подвал. Он заглянул внутрь и, слегка замешкавшись, зажег свет. Рядом с печью, в отведенном для этой цели помещении лежали брикеты угля, но их хватило бы только на четыре-пять зимних морозных дней, судя по мощности печи. А несколько недель назад уголь был поставлен во все дома. Может быть, врач собирался переходить на газовое отопление? Хотя газопровод не проложен еще даже и до окраины. «Удивительно, — подумал Хейнц Кернер. — А может быть, он рассчитывает на то, что парни, занимающиеся торговлей углем, за приличные чаевые всегда сделают исключение из правил?»
И тем не менее у него осталось странное чувство. Вид, который имела комната Олафа, привел его в полное замешательство. Горела лампа у потолка. На смятой постели, на обоих креслах, на столе, под окном и повсюду на полу лежали различные предметы одежды. Между ними — спортивная обувь и бутсы, теннисная ракетка с порванной сеткой. Открытый платяной шкаф зиял пустотой. Только два отделения для белья были нетронуты. Там лежали чистые, аккуратно сложенные нижние рубашки и трусы, полотенца и носовые платки. Вполне определенно, что это были не воры.
А кроме того, дротики в «Летящей лягушке»!
Олаф Мехтфельд нарисовал эту картину в первые же семестровые каникулы. Голубая лягушка величиною с поросенка, с ярко-красными глазами и зелеными, цвета сочной луговой травы, ангельскими крыльями, держащая во рту гаечный ключ. «У христиан — крест с изображением Христа, у бургомистра — служебная печать, у моего отца — старые неаппетитные посудины для пищи, кувшины и тарелки из цинка, а у меня — летающая лягушка, — пытался Олаф объяснить ее появление своему другу. — У человека должна быть какая-то мечта, так вот у меня есть голубая гигантская лягушка с красными глазами, зелеными крыльями и гаечным ключом во рту! Тебе даже необязательно понимать это. Самое прекрасное в мечте — это то, что она только твоя… Посмотри на нее внимательно, на мою летающую лягушку. Думай об этом что тебе заблагорассудится, но не трогай и пальцем, если хочешь, чтобы мы остались друзьями!»
И вот дротики, предназначенные для бросков по мишени, прикрепленной на внутренней стороне двери, торчат в теле голубой лягушки и в одном из красных ее глаз.
«Олаф больше не вернется, — понял Хейнц Кернер. — Он забрал то, что было дорого для него, а потом убил свою летающую лягушку и исчез. Здесь, в деревне, я его больше не увижу. Почему же он не сказал мне ни слова об этом? Ни звука! Позавчера вечером у нашего забора он только хлопнул меня по плечу, сказал: „Всего доброго!“ — и ушел. И даже ни разу не обернулся, пока шел до угла. На третьем курсе свихнулся. Говорят, это бывает. Но чтобы это случилось именно с Олафом? А что с его родителями?»
Свет в комнате Хейнц Кернер оставил. Он заторопился к лестнице, нажал на кнопку освещения и взбежал наверх. На первый взгляд там все было в порядке. Книги, картины — все на своих обычных местах. Но полки над электрическим камином были пусты. Там обычно стояли цинковые тарелки, кувшины и вазы доктора Мехтфельда, выставленные для обозрения гостей. Хейнц Кернер вспомнил несколько искривленную невидную пивную кружку, за которую доктор якобы заплатил столько, сколько молодой дояр зарабатывает за два месяца. На полках ничего этого теперь не было. Холодная пустота и за незапертыми дверцами серванта. Хрусталь, фарфор, о котором Олаф говорил, что он дороже польского «фиата», — все исчезло. Не было ни телевизора, ни холодильника. Во всем доме, по-видимому, осталось только то, что нельзя было вынести незаметно и превратить в наличные деньги. Не столь уж простое мероприятие, ибо в деревне было несколько сот пар любопытных глаз и столько же всеслышащих ушей.