«Вчера в это время они выехали, — размышлял Хейнц Кернер. — Вероятно, решили драпануть через Болгарию. Если бы ты не забыл выключить свет, Олаф, я бы до сих пор ничего не подозревал. Собственно, мне следовало бы пойти к отцу Барбары и заявить об этом. Телетайпы ведь быстрее, чем ваш польский „фиат“. Предположим, вас возьмут. За незаконный переход границы полагается до двух лет лишения свободы, так мне кажется. А что положено тому, кто об этом знает и молчит? Тот, кто об этом знает, является соучастником — здесь уж ничего не скажешь. Проклятие! Мы остались без ветеринарного врача. А в университете на месте Олафа мог бы учиться другой. Если бы старый Мехтфельд дожил до этого, он вынужден был бы переселиться в другую деревню от стыда. Три поколения были овчарами, и вот представитель последнего смог стать ветеринарным врачом. Врачом! С той минуты старик от гордости ходил по деревне только в выходном костюме. „Поглядите на меня, я не только вырастил и увеличил вам отары овец, я дал вам и врача. Ветеринарного врача, выходца из нашей деревни, местного!“ Бедный старик!»
— С тобой что-нибудь случилось? — спросил Зибенхюнер, прежде чем уйти. Он пристально разглядывал своего бывшего ученика. — Неприятности дома?
— Да нет, — ответил Хейнц Кернер. — Еще раз большое спасибо, Вальтер!
— Не стоит благодарности, — возразил Зибенхюнер. На выходе он еще раз обернулся, поправил свою фуражку и улыбнулся: — Что я еще хотел сказать, Хейнц? Ах да! Крис из птичника может приготовить почти такой же хороший кофе, как и моя Труда! Так говорят люди! Я бы на твоем месте не стал долго раздумывать… Привет! — И он ушел.
Дополнительная дойка и чистка установки для подготовки к вечерней дойке заполнили время до самого конца смены. Хейнц Кернер в этот день был немногословен. По-видимому, не выспался, подумали его коллеги и не стали надоедать ему с разговорами. С молочной фермы он пошел прямо на птицеферму к Крис. Она встретила его весело, решив, что он зашел к ней из-за двойной клавиши для своего гобоя. Она кое-что нашла в городе и хотела, чтобы он ее за это похвалил. Но он только кивнул ей головой и затем рассказал без лишних предисловий о том, что случилось ночью. Однако Крис, казалось, не удивилась этому известию.
— Мехтфельды давно уже отошли от нас. Разве ты этого не чувствовал? — спросила она. — А сейчас они и вовсе удрали. Но я по ним плакать не собираюсь.
— Олаф был моим другом, — сказал Хейнц Кернер.
— Раньше — да, — заметила она и посмотрела на него. Она почувствовала, что у него на душе кошки скребут. — До тех пор пока он не начал эту историю с идиотской летучей лягушкой.
— Это была всего-навсего его фантазия, что-то вроде заскока, — пытался защитить друга Хейнц, но Крис покачала головой и сжала полные губы.
— У моего дедушки бывают заскоки, но ему семьдесят два года. Для него это вполне нормально.
— Я не могу сейчас пойти и заявить на своего друга, заскок это или нет! Мы в течение долгих лет были как братья, ты это знаешь… Черт меня дернул остановиться там сегодня ночью!
— Забудь обо всем.
— Черт побери, этого-то я и хочу все время. Но не могу.
— Сначала выспись как следует, — посоветовала Крис. — После работы я зайду к тебе, и тогда мы обо всем поговорим. Вот увидишь, мы найдем выход из положения.
— Я жду тебя! — промолвил Хейнц Кернер.
Она посмотрела ему вслед. Изнутри, там где были полки для укладки яиц, женский голос позвал ее, но она не обратила на это никакого внимания. Бессознательно она потянула за пальцы так, что захрустели суставы.
Дома Хейнц Кернер разбил на сковородку четыре яйца, съел большой кусок хлеба, который его отец привозил каждую неделю из городской хлебопекарни «Консум», принял душ и пошел спать. Когда через несколько часов пришла Крис, он уже сидел, выспавшийся и побритый, в саду за домом. Небольшим ножом он обрезал одну из двойных клавишей, подгоняя ее под свой инструмент. При первой же пробе звуки гобоя спугнули птиц, сидевших на вишневом дереве.