— Вам нужен наш ребенок? — спросила иронически Дорис. — Такое бывает. Вы дадите мне письменное заявление и заберете его. Сразу же после рождения. Но вам следует, конечно, поговорить сначала с вашей женой. У вас ведь есть жена?
— Да, — Хельмут Винтер кивнул головой. — Но, собственно говоря, меня в большей степени беспокоит ваш муж.
— Вы его тоже заполучили, — сказала Дорис. — И как он вам, нравится?
— Мы хотим, чтобы он остался у нас!
— Именно он?
— Поскольку он один из тех, у кого на это больше оснований, чем у других, — объяснил он ей. Они возвратились к скамье. Курильщики уже исчезли. — Как вам сказать… Один из тех, кто не сгибается, когда приходится тяжело.
— Но мне-то от этого ни жарко ни холодно.
— Это в вас говорит эгоизм.
Дорис вновь остановилась. Она выбросила растерзанную травинку.
— Если женщина хочет, чтобы ее муж по вечерам приходил домой, чтобы у нее было три-четыре ребенка от него, которых бы они воспитывали вместе и вырастили из них порядочных людей, которыми могли бы гордиться, разве это эгоизм? Семья, уютная квартира, садик недалеко от города… Все это эгоизм? Тогда я хотела бы быть всю свою жизнь такой эгоисткой!
— Нет, — возразил Хельмут Винтер. Какое-то подсознательное чувство заставило его нагнуться и поднять травинку. Он разглаживал ее между большим и указательным пальцами. — Эгоизмом это все станет тогда, когда другие будут вынуждены платить за это.
— Мы и работаем для этого!
— Я тоже, фрау Юнгман!
— Я не это имела в виду.
— Можете ли вы представить себе, что мы снимем форменную одежду и будем жить так, как вы этого желаете? Ну, скажем, начиная со следующей среды.
— А почему бы и нет?
— То же должно тогда произойти в Польше, в Венгрии, в ЧССР, в Советском Союзе, во всех социалистических странах…
— Ну и что? Знаете ли вы кого-нибудь, кто стал бы проливать из-за этого слезы?
— А как долго при подобных обстоятельствах просуществовали бы, по вашему мнению, социалистические государства? Несколько недель? Дней? Или, может быть, часов?
— А какое отношение это все имеет к моему решению, вы мне можете сказать?
— Большое, я полагаю, — сказал он и посмотрел на нее. — Вы действительно не знаете, как ответить на этот вопрос?
— О чем именно?
— Как долго?
— Те, на другой стороне, должны поступить таким же образом.
Он засмеялся:
— Так оно и будет. Еще не сегодня и не завтра, но будет. И знаете, что тогда произойдет? Тогда громче всех будут кричать те, кто менее всего сделал для этого!
Дорис махнула рукой:
— Освободите меня хоть здесь от политики. Я работаю, живу, как должен жить порядочный человек. Разве этого недостаточно? Вы же видите, к чему это приводит… Передайте Андреасу, что уже поздно. Я напишу ему. Может быть, на следующей неделе или когда-нибудь…
Она направилась в сторону основного здания, ускоряя шаг. Лейтенант поспешил за ней, взял за руку и заставил еще раз остановиться. В правой его руке все еще находилась раздавленная травинка.
— Ты не знаешь, что ты теряешь, — сказал он.
Она посмотрела на него большими удивленными глазами. Речь шла уже не о служебных обязанностях, это неоспоримо. В глубине ее души зародился страх. Она попыталась высвободить свою руку, но это ей не удалось. Он стоял так близко от нее, что она чувствовала его дыхание на своем лице.
— На свете есть один человек, которого ты могла встретить среди сотен других, — говорил он. — Человек, наделенный душой и телом. И он любит тебя. Не так, как некоторые, которые горят чуть заметным огоньком. Человек, у которого много огня, девочка, ты это понимаешь? У вас есть все, что необходимо для счастья в жизни, и ты хочешь это из глупого упрямства сломать, как обычно поступают неразумные малыши…
— Отпустите меня немедленно! — возмутилась Дорис. — Вы все сочиняете! Я — и глупое упрямство!
— Абсолютно точно! Если вам не нравится форма, которую он носит, это ваше дело. Если вы хотите, чтобы он был дома у телевизора точно в двадцать часов, это тоже хорошо, но если речь действительно идет о семье, о вашей любви к нему, о совместном будущем, черт побери, тогда вы должны за это бороться!
— Ну а теперь достаточно! — Ее щеки горели. В глазах появились слезы. Ярость и боль слились воедино.
— Ты думаешь, что это борьба, то, что ты делаешь. При этом ты разрушишь только собственное счастье… — Только теперь он отпустил ее руку. — Ты будешь дурой, если сделаешь это!