- Понимаю, – прошептал Элиас. Кусок сахара плюхнулся в чашку.
- Железные ворота. Жандармский офицер отправляется хлопотать, дабы дать приют, – всплывали воспоминания, - Переговоры ведутся довольно долго. Наконец, ворота открываются — пожалуйте! Проходим через кордегардию, где под ружьем стоят два взвода солдат. Звон кандалов гулко отдается под каменными сводами. Проходим коридор нижнего этажа. Двери камеры настежь. А после, два года одиночества, Элиас. Два года в ожидании казни. Такое не забывается.
- Былого не вернёшь, Коленька. Главное, теперича ты здесь, собираешься откушать чаю со старым другом. Это ли не чудо?
- Разумеется, – улыбнулся я, отпив глоток ароматного чая.
- Уж доколе заговорили, – замялся Корхонен, – Не запиши меня в кровные враги ежели полюбопытствую, как тебя помиловали. Сам то не расскажешь, хоть и клещами тяни.
- Так ведь ты и не спрашивал, – напомнил я.
- Так ведь, того самого, опасался.
- А теперича чего? Не опасаешься?
- Теперича я стар больно. Имею право, – нахмурился Элиас.
Я рассмеялся. Задумался, вспоминая каждый миг второго дня моего рождения. Собрался с мыслями и начал свой рассказ:
- Это был 1892-й, 23 апреля. Утром, меня с пятью узниками, раздетых по пояс, вывели на улицу. Стояла сильная непогода, на крепость напал неслыханный ветер, едва не сбивая с ног. Нас повели вдоль канавы, в которой лежало уже десять человек. Один еще стоял на краю, громко молясь о спасении душ своих палачей. Грохнул выстрел, прервав речи его на веки. Поглазеть на казнь убийцы своего сына прибыл сам обер – гофмейстер Станицкий, вместе с княжной Елизаветой, коей было годков пять от роду. Я всем своим нутром ощущал ненависть его. Станицкий даже вызвался лично исполнить приговор, оставив, конечно, сей момент в тайне. Однако мести его не суждено было свершиться: страшный ветер сорвал с крыши бастиона кусок жести, который грохоча понесло в нашу сторону, срезав голову одному из солдат. Все видели, как смерть неминуемо неслась на княжну, поднимая тучу пыли, но ничего поделать не успели. Я же увидел Её раньше: бросился на дитё, упав с ней в канаву. Стена крепости остановила груду жести, которая пронеслась над моей головой. Княжна была чумаза, напугана и невредима. Казнь нашу отложили. С приходом ночи, в кандалах привели меня в кабинет начальника бастиона, где и ожидал меня Станицкий. Я рассказал ему всё, как на духу: при каких обстоятельствах погиб его сын, о своей жизни, о своём даре – видеть смертельную опасность вокруг себя, за три секунды до неё. Великий князь тогда не проронил ни слова. Прошло три бесконечно долгих дня, когда за мной пришли; по ходатайству Станицкого и указу Его Величества, мне даровали свободу, обязав служить охранителем единственного статского советника Купцова, в течение трёх лет, лишив титула и наследства. В ту пору, при исполнении служебных обязанностей, погибли пять советников к ряду. Словно злой рок преследовал сыскную полицию. Фёдор Михайлович же был и есть на вес золота. Оттого его приказано было оберегать. В случае его гибели, меня полагалось уложить рядом. С той поры и началась моя служебная карьера, деятельность, которой я отдался со всем жаром возрожденной молодой души, твердо веруя, что честное служение правосудию в деле поимки негодяев - убийц, служение под именем полицейского - сыщика не может уронить ничьего человеческого достоинства.
Корхонен слушал мой рассказ с интересом, потягивая чай в прикуску с круассанами.
- И врагу такого не пожелаешь, – сделал он вывод, – но ежели глянуть с другой стороны – будет что рассказать внукам.
- Да так уж и будет, – хмыкнул я, – с моей то работой до них ещё дожить надобно.
- И то верно, – согласился Элиас. – А вот на кой ляд тебе сдалась такая работенка? Скажи на милость. Чего тебе, заняться нечем больше? Покалечишь ведь себя. Вон, с тростью уже ходишь.
- Да это так, – махнул я рукой, – скользко было, упал не шибко мягко.
- Я в твои года, с одной ногой поляков под Варшавой бил, а ты двумя на ветру устоять не можешь, – по-доброму ворчал Элиас, – Совершенно молодняк изнежился.
Я снова рассмеялся. Рядом с этим человеком всегда ощущалось тепло. Добрая душа, бескорыстная. Единственный близкий мне человек в этом душном городе. Быть может, и целом мире.
- Вот и впрямь, Коленька, – не унимался Элиас, – отчего ты в этом сыске лямку тянешь? Бросил бы всё, уехал в село, знаешь ли, дергал бы румяных доярок за груди, настругал детишек босоногих. А? Каково? Воздух свежий. Ну?