Селиванова, как оказалось, взяли на улице, когда тот выпрыгнув с окна второго этажа, в одном нижнем белье и ножом в зубах, пытался скрыться от правосудия. Когда его нагнали, тот стал яростно отбиваться, выкрикивая проклятья. В ходе задержания один полицейский был ранен ножом в руку, другой - в голову. Однако, этого змея сумели скрутить и усмирить дубинками. Теперь же его, связанного по рукам, держали двое крепких полицейских.
Трудно передать словами радость, бушевавшую в моей груди. Оттого, несмотря на боль во всём бренном теле, я доковылял до Селиванова и спросил:
- Ну что, Егорушка, добегался?
В ответ я был послан туда, откуда жизнь берёт своё начало. Когда я улыбнулся и зашагал прочь, с намерением допросить остальных участников, меня вдруг посетило видение: Селиванов резко дернулся, освободив руки; в одно мгновение он выхватил из кобуры табельный пистолет полицейского и выстрелил мне в затылок, являя миру содержимое человеческой головы ...
Я бросился в сторону. Тотчас грохнул выстрел. Один из связанных злодеев рухнул на землю – волею судьбы, пуля угодила ему в лицо. Селиванова тут же оглушили и намертво связали крепкими веревками.
Хоть моё бедное сердце пыталось выскочить из груди, я все же дал указания обыскать комнату, что занимал Селиванов, и готовиться к возвращению в Новый Петроград. Как телят, стали сваливать бравые полицейские разбойников в широкие вместительные тройки. При обыске, во внутреннем кармане жилетки Селиванова, нашлась короткая записка следующего содержания: «Первого на Охотском кладбище. В полночь».
Это уже сегодня! Сам не поспею. Я немедленно разыскал телефонный аппарат и доложил всё под запись дежурному, указав на чрезвычайную срочность, и бросил трубку. Теперича от меня ничего более уже не зависит. Дело остается за Фёдором Михайловичем. Мне же предстоит в целости и сохранности доставить схваченных негодяев в Новый Петроград.
***
Когда мы въехали в город, было уже светло. Ранние пешеходы с удивлением останавливались и глядели вслед бешено мчавшему от вокзала служебному паровику, битком набитым людьми в невообразимых одеяниях и даже почти без одеяния.
Поразительный эффект произвело наше появление с нежданной группой разбойников, во главе с Селивановым: взрыв восторженных восклицаний, таких, которых никогда еще не знала сыскная полиция, потряс комнату.
Когда немедленно оповещенный прибежал пристав, он от волнения был бледен как бумага.
- Батенька... Да неужели? Неужели изловили злодея? Да ещё и в придачу! Николай Александрович, да вы... того... этого... вы замечательный человек!
Он бросился мне на шею и трижды расцеловал.
- Скорее... того... этого... рассадить их по одиночным камерам... А я сейчас с докладом к его сиятельству Волкову. Вот радость - то! Ну, он не забудет вас... Награда... повышение...
И умчался как угорелый.
Уставший Фёдор Михайлович же, по всей видимости, совершенно сегодня не спавший, крепко пожал мне руку и потряс за плечо, не проронив ни слова. Этот жест был куда красноречивее хвалебных песен.
Через, примерно, десять минут я был вызван на поклон к генералу – губернатору Волкову Дмитрию Сергеевичу. С ним же рядом присутствовал австрийский посол Хофман и ещё ряд высокопоставленных лиц, коих я имел счастье не знать. Волков встретил меня ласково, подробно расспрашивал меня о поимке злодеев, объявил благодарность и тут же заявил, что в воздаяние отлично - усердной службы мне полагается денежная награда. Чина и повышения по должности выделить мне не могли по известным причинам. Признаться, не шибко то и хотелось. Посол же сухо поблагодарил, от имени австрийского народа, за блестящее завершенное расследование и был таков.
Я почтительно поклонился всем присутствующим и поспешно удалился. Пребывание среди высоких лиц совершенно не доставляло мне комфорта. Не приемлет душа моя высокопарных речей и подобных мероприятий.
Далее закипело следствие, начались усердные допросы злодеев. Впрочем, особенно допытывать их не приходилось: они почти все чистосердечно покаялись во всех своих преступлениях.
Конечно, эти злодеяния ни коем образом не касались дела князя Фон Аренсберга, однако, упускать подобный счастливый случай было не можно.
Слушая эти страшные исповеди мне думалось, что священник и врач - два интимных наших поверенных, не выслушали столько тайн, не узнали столько сокрытого, сколько я в течение моей служебной деятельности.