Пока ее нет, просматриваю последние сообщения от Кэррига. Он написал мне в тот же вечер, когда познакомился со шлюшкой-подружкой. Напился, ревновал. «Я тебя люблю, я тебя ненавижу». Я позвонила ему на следующий день, хотела поговорить, но он не ответил. Только прислал последнее сообщение: «Забудь это все. Пусть будет провал в памяти. Сотри».
В тот же вечер я набралась содовой с водкой.
Смотрю на пустое окошко чата. Он не знает, что сказать мне, а я слишком пьяна, чтобы сказать то, что нужно, поэтому говорю то, что приходит в голову.
Хочу тебя увидеть. По-настоящему.
И в окошечке вижу точки. Он отвечает.
Знаю. Как тут не злиться. Тем более сегодня. Я тут же привычно нахожу ему оправдание, но потом постепенно осознаю, что ничего не изменилось. Что сегодня не завтра. Сегодня — снова переписка. Он присылает статью об основателе «Старбакса», которую нашел где-то в интернете, и мы заводим долгий разговор об открытиях и изобретениях, риске и амбициях, оригинальном мышлении, знании и незнании, и все происходящее ощущается как грязный трюк вселенной.
Мы говорим обо всем, но только не о нас.
Пишу, что хочу увидеться, и он снова отвечает тем же. Знаю.
Что он знает? Знает, что сводит меня с ума? Что я ложусь, не смыв макияж, — на случай, если он появится? Что проезжаю мимо его дома? Я вижу его на качелях в заднем дворе. Смотрю на него, когда он лжет, что занят. Пытаюсь убедить себя, что дело не во мне, что это ПТСР. Но в глубине души я и сама в это не верю. Люди делают то, что хотят делать. Если бы Джон хотел увидеться со мной, то увиделся бы. Нельзя заставить другого любить тебя. Он ни разу не поцеловал меня, когда мы были детьми. С чего бы теперь должно быть иначе? Даю себе слово — положить этому конец. Открываю почту, сохраненный черновик, прощальное письмо, в котором говорю, что не могу так больше, не могу настроиться на очередной отказ. Все высказано прямо и откровенно. Говорю ему, что я не какое-то рогатое чудовище и нападать на него не собираюсь. Я всегда буду рядом, если пожелаешь, чтобы мы остались друзьями. И, конечно, письмо остается, где и было.
Он выскакивает в окне чата: «Хлоя, ты дома?» Я не должна отвечать. Ноэль говорит, что мужчин надо дрессировать, как собак. Марлена говорит, что надо набраться смелости и напрямик спросить насчет выпускного. Но я боюсь услышать, что он не любит меня, что я слишком давлю на него, слишком требовательна. Легче отступить, повернуть разговор на «Hippo Campus». Как всегда, приходит ночь, и он уходит из чата. С Джоном не так, как с Кэрригом. С Кэром я всегда уходила первой. Мне недостает преимущества, которое дает положение того, кто не прощается, кто просто исчезает.
Я всегда выхожу из системы первым. Понимаю, что поступаю дерьмово, оставляя ее одну, заставляя ждать. Но то, что во мне, что возможно во мне, невидимый и неведомый яд, то, что убивает собак и отключает моего папу, оно пугает. Я не знаю, как оно работает. Пока что, кажется, оно действует, когда я нахожусь рядом с кем-то, но Роджер намекал на что-то еще. Если он имел в виду эту силу, то где гарантия, что она не может пробраться через компьютер в Хлою?
Наверное, я параноик. А то и вовсе умалишенный.
Иногда я думаю, что книгу и письмо он дал только для того, чтобы заморочить мне голову, что именно так злодеи и творят свои злодейства. Беру куртку, смотрю в зеркало и думаю: «Ну же, пойди к ее дому или туда, где она работает, и поцелуй же ее наконец».
И тут же вспоминаю неподвижное тельце Коди.
Время уходит. Рано или поздно ей это надоест. Ей захочется большего. Каждый день я жду от нее страшных слов: «Нам нужно прекратить разговаривать». Но она, должно быть, тоже чувствует это, связь, то, что есть между нами.
Мой психолог, Беверли, говорит, что я не паразит. Она старше моей мамы, но младше бабушки, и мы общаемся по «скайпу» раз или два в неделю. Я не рассказываю ей о моей теории Данвича, но мне удобно притворяться, что она в курсе всей моей истории.
— Итак, — говорит Беверли. — Твоя мама получила результаты тестов?
— Да, — отвечаю я. — Волчанки у нее нет.
— Что ж, это хорошие новости, Джон.
Она порой немножко чересчур бодрится или, может быть, делает это намеренно, чтобы вывести меня из себя. Я тут же начинаю возражать, говорить, что не все так просто.