Кончив песню, он хлопнул рукой по столу — подпрыгнули и упали стаканы — и, выскочив из-за стола, схватил висевшую на стене балалайку и начал притоптывать так, что в буфете задрожала посуда и телевизор закачался на тонких рахитичных ножках.
В комнату вбежала испуганная Аниська и, увидев, в чем дело, рассмеялась. Нежные ямочки подрагивали на ее щеках, и зеленые глаза вспыхивали озорством и лукавством. Мите захотелось поцеловать эти ямочки, и Аниська, словно почувствовав это, стрельнула в Митю глазами и вызывающе приподняла подбородок.
И была опять Марьяна, был дед Ерошка, грузно кружащийся по комнате и напевающий зычным голосом непонятные куплеты: «Тренди-бренди-виски-шенди!.. Хоп!.. Хоп!.. Хоп!!» — и был он, Дмитрий Оленин, и комната плыла перед глазами, и полумрак застенчиво оседал вдоль карнизов, как отсвет далеких времен.
— Аниська, — крикнул Антип, терзая балалайку, — айда плясать!
А Митя подумал: «Какая Аниська?.. Марьяна!»
Но в это мгновение старик неловко задел локтем стоявший на краю стола, графин, уже почти опорожненный, и остатки вина выплеснулись на яркую зеленую скатерть.
Антип остановился, тяжело переводя дыхание, и набросился на Аниську:
— Ведьма старая, не могла удержать! Ведь добро пропало! Там оставалось как раз по стаканчику… Ох-хо-хо!..
Аниська подскочила к столу и стала густо посыпать солью большое темное пятно.
— Это ты виноват, ты! Мамка изругает теперь меня! — крикнула она испуганно, и из глаз ее на скатерть закапали слезы, растворяясь в нитках ткани и не оставляя никаких следов.
— Ох-тех-те… — вздыхал Антип. — Два стакана вина, такое добро! Грех-то какой!..
Аниська сдернула скатерть со стола и выбежала на террасу.
Митя вышел следом. Аниська сидела на ступеньках и молча плакала, вытирая слезы краем скатерти.
Митя сел рядом.
Антип из комнаты звал его.
— Не ходи! — сказала Аниська и взяла Митю за руку.
Антип позвал еще раз.
— Ушел. Ну и хрен с ним, — сказал он вслух, и пружины дивана жалобно заскрипели под его грузным телом. Через минуту воздух колыхнул густой звонкий храп.
Аниська все еще держала Митину руку в своей. Пальцы сделались влажными, теплыми, не хотелось разжимать их.
— Не расстраивайся, — сказал Митя, свободной рукой мягко обнимая Аниську за талию, но Аниська молча и упорно отодвинулась, не выпуская, однако, его руки.
— Ну прости, прости, — зашептал Митя, — я ведь так просто…
— Что со скатертью делать? Мать придет — трепку устроит. Ведь посмотри, чуть не вся скатерть залита. — Она стала показывать ему пятно.
— Дед же виноват…
— Все равно попадет мне. Это самая любимая мамкина скатерть.
— Ну что ты, не плачь, глупенькая… — Митя не знал, как себя вести с Аниськой. Его смущали ее слезы. Хотелось заплакать самому. Он погладил Аниську по голове.
Она оттолкнула руку.
— Уходи. Сейчас мамка придет. Лучше, чтоб она тебя не видела: скандалить будет.
Митя встал. От выпитого вина кружилась голова, но он дошел до калитки твердыми шагами. Аниська провожала его, прижимая к груди скомканную скатерть.
Отворив калитку, Митя наклонился к ней, прошептал:
— Я завтра приду к тебе, можно?
Аниська кивнула, и Мите опять показалось, что перед ним Марьяна, а сам он Оленин, и только не было между ними Лукашки.
12
Но на другой день Митя к Аниське не пошел: приехала Наташа. Она рассказала все городские новости и, кстати, по дороге видела в райцентре, на площади, «роскошный» ресторан, внутри она не была, но внешний вид весьма завлекателен: два этажа, в широких окнах голубые занавески и проч., и проч.
Ложась спать, Наташа, Варя и Птичкина долго перешептывались между собой.
Утром, за завтраком, девушки многозначительно переглянулись, и наиболее дипломатичная Варя завела разговор о том, что все устали от однообразия будней, что неплохо бы как-то развлечься, а заодно и отметить возвращение Наташи.
— Ну-ну, — сказал Митя, подгоняя затянувшееся Варино вступление и покрутив в воздухе вилкой.