— А я вот гуляю…
И у Мити вздрагивало сердце, он замедлял шаги, прислушивался, не треснет ли где в лесу сухая ветка. Но в лесу было тихо и спокойно, а сердце билось гулко, тревожно. Митя понимал: то, чего он хочет, глупо и невозможно, но все равно ждал…
Студент третьего курса университета Дмитрий Косолапов был руководителем студенческой фольклорной экспедиции, приехавшей этим летом в Щедрин — одну из станиц бывшего гребенского казачества. Темноглазый, высокий, он руководил маленьким отрядом в три человека. Это были девушки: Наташа Лукьяненко, Варя Трофимова и Птичкина.
Не ко сроку попали они в Щедрин: началась уборочная страда, все трудоспособное население колхоза с раннего утра до глубокого вечера пропадало в поле, и песельники тоже были там. Петь в поле они не соглашались: слишком тяжелая была работа, слишком сильно пекло июльское солнце; вечером усталость гнала людей ко сну — новое утро требовало новых сил.
Квартиру сняли у одинокой молчаливой старухи Авдотьи Михайловны. Она отдала девушкам одну из двух комнат, низкую, темную, с покатыми полами. Иногда девушки спали на террасе, Митя же на ночь ставил свою раскладушку в саду, под абрикосовым деревом. Если ночью его одолевали комары, которые кусали и сквозь тонкое байковое одеяло, он перетаскивал свою постель в маленький, тесный коридор и плотно закрывал дверь. Правда, это помогало мало: на коридорной стене, у которой стояла раскладушка, темнело огромное рябое пятно: высохшие тельца комаров с запекшейся кровью — следы ночных Митиных бдений.
В углу, на старом коричневом комоде, стояли две забытые, потускневшие от времени иконы: одна — большая, тяжелая, в черной деревянной оправе и с темной стершейся позолотой — изображала Иисуса Христа, от которого лучами исходил божественный свет, другая, поменьше, помещалась сверху, и на ней была божья матерь с нимбом над головой. Митя подолгу разглядывал иконы, ему было любопытно: древние ли они на самом деле? Он спросил об этом хозяйку.
— А кто его знает? — сказала она. — Должно быть, старые, вишь, потемнели как.
Митя любовался иконами, но опасался, как бы они не свалились ночью ему на голову, и поэтому предпочитал спать в саду.
Иногда вечером Митя заходил в комнату хозяйки, присаживался на стул у двери и начинал расспрашивать старуху. Та, нацепив на высохший, сморщенный нос очки в металлической оправе, занималась шитьем, штопаньем или, устав от работы, просто зевала.
— А правда, что в этой станице бывал Лев Толстой? — спрашивал Митя.
— Лев Николаевич-то? А то как же! Бывал, бывал…
— А с тех пор станица сильно изменилась?
— А и кто его знает? — отвечала старуха. — Раньше, говорят, она была ближе к Тереку. Видал на краю станицы развалившийся дом? — Авдотья Михайловна вытягивала нитку и, щуря подслеповатые глаза, смотрела на Митю поверх очков. — Это один из старых домов, с тех пор, говорят, стоит. А как Терек затоплять стал — уж больно сильно разливался весной, — так и перебрались повыше. А что, тебе интересно, что ли?
— Да, очень. Знаете, когда идешь по улице и думаешь, что по этой земле Толстой ступал, как-то странно становится…
— Ступал, ступал, — говорила старуха. — А и хорошую он книжку про нас, казаков, написал. Я ее уж какой раз читаю.
Она брала со стола небольшую, потрепанную, разбухшую от времени книжку и, любовно перелистывая страницы, ласково улыбалась.
— Тут и картинки есть…
И Митя замечал, как обгорелая спичка, используемая Авдотьей Михайловной для закладки, передвинулась с прошлого раза ровно на три страницы.
С хозяйкой им повезло. Жили они неплохо, весело. Купались в Тереке, наведывались в колхозный сад и каждый раз уносили оттуда полную сетку яблок и груш; гуляли по пустынным щедринским улицам и узнали в сельсовете, что летняя киноплощадка не работает: комары заедают зрителя.
2
Митя сидел на полу террасы, облокотившись на Наташину раскладушку, и глядел на звезды. Они сияли в узорных прорезях виноградной листвы, маленькие и яркие. Стеклянный жидкий свет переливался высоко в небе, казалось, он вот-вот прольется и затопит землю, проникнув даже под этот тяжелый лиственный шатер.