— Наташк, ты спишь? — позвал Митя.
— Да.
— Посмотри на небо.
— Да ну…
— Посмотри!
Наташа свесила голову с раскладушки. Блестящие золотистые волосы живым потоком хлынули на пол, и Мите показалось, что это и есть звездный свет, который должен пролиться. Он подхватил в горсти мягкие Наташины волосы, провел ими по лицу.
— Мне больно, пусти. Какой противный! — Наташа оттолкнула его кулачком и шлепнула по руке.
Митя покорно выпустил полосы и лег, вытянувшись во весь рост на полу террасы, ощутил затылком прохладу досок, закрыл глаза и вдруг задохнулся от нахлынувшей волны волос. Наташа, заглядывая сверху, улыбалась.
— Ты не обиделся?
По его лицу бежали прекрасные Наташины волосы, по его лицу бежал лунный свет. Он был ощутимым, сухим, блестящим, с запахом гвоздики.
— Лежи и не шевелись, — прошептал Митя. — Слушай!
— Ну как?
— Ничего. Только непонятно: что значит «потиром»?
— Глупая ты!.. «Ничего…» — передразнил ее Митя. — А потир — это чаша, старое церковное слово. «Чашей земных скорбей, небесных слез». Понимаешь?
— Понимаю, не маленькая. И вообще я на тебя обиделась, потому что ты груб, — сказала Наташа и отвернулась к стене.
Митя хотел обнять ее и попросить прощения, но в это время в черном проеме звери, как привидение, появилась маленькая большеротая Птичкина, закутанная в белую простыню.
— Я вам не помешаю, голубочки?
Птичкина села возле Мити.
— Читай, Митька, читай, — сказала она.
Митя улыбнулся, набрал полную грудь прохладного вечернего воздуха — от этого слегка закружилась голова — и, медленно выдыхая, начал читать:
Читая стихи, Митя отыскал в темноте Наташину руку, сжал ее, и она ответила легким пожатием. Митя облегченно вздохнул: помирились, и ему показалось, что летят они высоко над землей в чистом, звенящем воздухе, а земля, голубая и нелепая, подернута мягкой дымкой расстояния, но все же голубые озера, как зеркальца слепят глаза, и вдоль их берегов мелькают в зеленом массиве леса быстрые тени.
За Митиной спиной появилось еще одно привидение и бесшумно опустилось на порог у входа на террасу. Это была Варя. Круглый лоб, днем перехваченный белой сатиновой косынкой, яркий румянец на полных щеках делали ее похожей на колхозницу с агитплаката.
Митя читал своего любимого Бунина, а потом на заказ: Пушкина, Блока, Есенина, Пастернака, Цветаеву. Он зашелся стихами, как заходится трелями соловей в майскую ночь. Ему даже казалось, что у него, как у соловья, может разорваться сейчас сердце от упоительной боли: мир так прекрасен и нежен!
В один из просветов виноградной листвы выглянула луна и, облокотившись о ветви, тоже стала слушать. А Митя читал:
И выражение луны менялось, как будто она понимала то, что слушала.
Где-то на краю станицы заливисто лаяли собаки, но это нисколько не раздражало Митю, напротив, внутренне радовало. Про себя он думал, что собаки тоже, возможно, читают друг другу стихи… Тихий, приглушенный голос его гипнотизировал слушателей. Они сидели недвижимы, и Мите порой казалось, что он убаюкивает девушек своим чтением, но стоило только замолчать и выждать минуту, как кто-нибудь говорил: «Прочти того-то…»
Набежал легкий ветерок, и виноградные листья, повторяя за Митей, зашептали стихи… Мигая красным и зеленым огоньками, в черном небе прогудел самолет — он тоже пел свою песню… И петухи кричали по станице от одного двора к другому: «Ах, какая чудесная ночь! Как прекрасна жизнь!..»