Потом сидели в траншее, расставляли на треногах буссоли, рассматривали в бинокли улицы поселка, составляли схемы ориентиров, смеялись, громко переговаривались. Мало-помалу Митя пришел в себя и уже видел солнце и траву, горы, зеленевшие за спиной, синее небо в волокнистых облаках, белые домики поселка, далекие трубы кирпичного завода, загородное озеро. Дышать было легко, только руки и ноги сковывала свинцовая усталость, а голова была легкой, и в ней было пусто-пусто. Ребята тоже жаловались на усталость, но были довольны, веселы. «В этом году их повезут на настоящий полигон стрелять из пушек, — подумал Митя. — А я…» И слезы обиды навернулись на глаза, но он сдержался и не заплакал. «Ведь убивали на войне, это считалось геройством?.. Да, но там убивали врагов, а я убил человека. Такого же, как я сам…»
И Мите представилось бородатое лицо Николая. Николай смотрел на него добрым, грустным, каким-то собачьим взглядом и говорил ему: «Что, боялся меня? Хоть и говорил со мной вежливо и относился ко мне по-доброму, а все-таки побаивался, а? Ну, признайся… А вот мы с тобой и побратались! Побратались с тобой…»
На дворе закричал петух, и Николай исчез, как привидение в гоголевской сказке, дотянуло холодным утренним сквозняком. Черный таракан выскочил из норы и, не обращая на Митю внимания, пробежал по карнизу, по стене и скрылся в щели под подоконником. Зашуршало по крыше дробью, сначала мягко, нежно, а потом все жестче, отчетливей. Запахло мокрой известью. «Дождь…» — подумал Митя и глубоко, всей грудью вдохнул мятный запах дождя.
И вдруг отчетливо увидел перед глазами подошву остроносой туфли. Как он обрадовался, когда от его удара тридцатилетний мужчина тяжело упал навзничь. Он лежал, раскинув руки, задрав оголившуюся до колена ногу на низкую каменную ограду. Других подробностей Митя не запомнил: он бросился навстречу второму. Но подошва туфли врезалась в память: аккуратная, с недавно набитой блестящей подковкой на каблуке, с кусочком засохшей грязи под ним и с тремя блестящими точками гвоздей у носка.
18
В два часа дня отворилась дверь, и милиционер, не тот, что приходил вчера, а другой, худощавый, сутулый, поскрипывая новенькими сапогами, повел Митю по тому же темному коридору, каменной лестнице, в тот же кабинет, к тому же капитану с завитым чубом.
— Садись! — сказал капитан грубовато-снисходительным тоном.
«Он говорит со мной, как с преступником», — подумал Митя и пристально посмотрел на капитана, стараясь уловить в его лице хотя бы малейшее сочувствие. Но серые глаза капитана смотрели жестко, и завитой чуб тоже жестко смотрел пустыми глазницами колец. Митя чувствовал, как гулко бьется сердце, какое оно большое, тяжелое.
— Вот что, — сказал капитан. — Девчонки меня замучили. Не хотели выходить из кабинета, пока я не разрешил встречу. Десять минут. Надеюсь, хватит, а то мне некогда. И кроме того… ну да потом…
Капитан показался вдруг Мите самым чудесным, самым добрым человеком, которого он когда-либо встречал.
— Я скоро вернусь, — сказал капитан и, припадая на левую ногу, вышел из кабинета.