— Нужны мне твои копейки! Банок нынче днем с огнем не найдешь. Завтра люди придут, из чего пить будут?
Наконец Надя заперла складские двери перекладиной с большим тяжелым замком и ушла домой.
Было тихо и свежо. Зажигались первые звезды. Быстро темнело.
От выпитого вина Митю охватила ноющая истома: в мышцах рук и ног бродило приятное тепло, слегка кружилась голова, так, что хотелось провернуть ее, как шар на оси, и это было ужасно смешно.
Влажными глазами смотрел Митя на Николая, на сдвинутые поллитровые банки с мерцающим в них темным вином и думал о том, как любит он этого парня за то, что он есть на свете, за то, что сидят они вместе тихим летним вечером на станичной окраине, еще вчера неведомой ему, а сегодня почти родной, пьют, разговаривают, смеются. «Ах, какой он славный, — думал Митя. — Как легко, как просто с ним! Даже думать не надо. И вечер тихий, прохладный, и комары за Терек улетели. Ах, как хорошо, как славно!»
— Мить, а Мить, бабка ваша говорила, ты стишки хорошо рассказываешь. Заделай чего-нибудь, а? Под настроение.
Митя усмехнулся:
— Ну хорошо, слушай:
Он приподнял свою поллитровую банку, блеснувшую стеклянным ободком, и потряс ею. Чихирь звонко булькнул, Митя продолжал:
— Ну, даешь! — сказал Николай, когда Митя кончил. — Законный стишок. Сам, что ли, сочинил?
Митя засмеялся, и доски под ним тоже заскрипели и засмеялись.
— О, не я, к сожалению. Еще двести лет назад Роберт Бернс, шотландец.
Николай почесал затылок и, упершись подбородкам в колено, сказал озадаченно:
— Вот как… Мужик был! Ты еще знаешь?
Митя прочел еще несколько стихотворений Бернса, они имели такой успех, что Николай, подняв банку, заставил его чокнуться.
— Выпьем за Берса!
— За Бернса, — поправил Митя.
Низкая лупа светила ярче, чем тусклая электрическая лампочка у дверей склада. Она мягко выхватывала из темноты пустынную улицу, дальние плетни колхозного огорода, извивающийся, как тело змеи, земляной вал, по которому бежала новая, но уже обкатанная проселочная дорога. Когда весной Терек разливался и затоплял лес, вода доходила до самого вала. Николай рассказывал, что нынешней лесной разбушевавшаяся река едва не затопила станицу: поднимись уровень воды еще на полметра — захлестнуло бы вал, а в нескольких метрах за ним — жилые дома.
По станице разноголосо кричали петухи.
— На ночь укладываются, — сказал Николай ласковым охрипшим голосом. Глубоко вздохнул, закурил. — Как это ваша девчонка обозвала меня сегодня?
Митя вспомнил и рассмеялся:
— Абориген. Это слово иностранное, означает «местный, коренной», понимаешь? Коренной житель.
— А-а… — Николай усмехнулся. — Да по правде говоря, я уже и не коренной. Втором год живу наездами. Под Грозным газопровод кладем, сварщик я. Тоска: одни мужики. Пойти после работы, некуда, вот и режешь водку с ребятами. Во как надоело! — Он провел по горлу ребром ладони.
— Так езжай в город или возвращайся в колхоз, — добродушно посоветовал Митя.
— Так тебя и отпустят со стройки! Три года еще обязан отколотить.
— Почему?
— Я ведь год назад из тюрьмы вернулся: под амнистию попал. Три года отсидел, а теперь вот три года надо вкалывать по найму. Только и могу что наведываться домой по воскресеньям.
— За что же тебя посадили?
— За что? — Николай закурил. Его крупное тело согнулось пополам, на спине вырос белый горб. — За убийство, — сказал он глухо, но спокойно. Вспыхнувший огонек сигареты осветил его молодое усталое лицо. — Вас тут никто не обижает?
— Н-нет, — сказал Митя, чувствуя, как в душу невольно закрадывается страх перед этим человеком.
— А то скажи, — угрюмо пробасил Николай, — меня тут все боятся.
— Как же у тебя получилось? — Митя поймал себя на том, что с боязливым отвращением смотрит на темный профиль Николая.
— По пьянке. Поругались с отчимом, за что, уж не помню. Он — за топор, а я звезданул его промеж глаз, он упал и затылком о порог… Порог острый… Вот так вот!.. Да что об этом говорить! Лучше пошли ко мне яблоки есть! Девчатам своим отнесешь. Яблоки в ночном саду — красотища! — Николай поставил пустые банки на дощатый козырек над дверьми склада и потянулся, разминая затекшую спину. — Пошли, что ль?