В нижней части дома размещались кухня, кладовые и современные ванные комнаты. Деревянная лестница вела в широкие сени, устланные пестрыми домоткаными половиками и козяками[11], — солнечные, просторные с лавками вдоль стен. Несколько темных дубовых дверей вело в жилые комнаты. Две из них были с видом на противоположный отлогий склон, а остальные — на соседний дом.
Я выбрал себе самую светлую западную комнату с деревянной кроватью, удобным письменным столом и полдюжиной узких окон, опоясывающих внешнюю стену как веранда.
О еде я не беспокоился — в кухне было все необходимое для ведения хозяйства, а жена управляющего любезно взяла на себя заботу о снабжении продуктами и даже предложила мне готовить, когда я не захочу прерывать работу.
Это была полная дряблая блондинка лет под пятьдесят, с невероятно добродушным выражением круглого лица и мягким, ласковым говорком. Увидев меня, она еще издали начинала рассказывать обо всем, что ей приходило в голову, не давая мне вставить ни слова. Это была толстушка того типа, которые повышают тональности и убыстряют темп своих монологов, как только почувствуют, что их собеседник намеревается их прервать… В сущности, я сам поощрял ее словоохотливость, расспрашивая о старом доме. Женщине только этого было и надо, чтобы пуститься в пространные объяснения.
Здание было построено богатым торговцем, но он разорился и продал его двум братьям Чешитевым, вернувшимся из Америки, куда они ездили на заработки. Один из них был холостяком, а другой привез с собой жену-словачку. Та часть, в которой теперь размещалась творческая база, была собственностью холостяка. Он слыл человеком ученым, интересовался политикой и не чуждался прогрессивных идей. Он был болен.
Женщина прикладывала руку к губам и сочувственно качала головой.
— Детишек пугали этим дядькой и не разрешали входить в этот дом. А я тогда была совсем маленькой — лет пяти-шести, помню немногое, но старшая сестра мне рассказывала… Однажды мама привела меня сюда — она ему стирала. Дядя Штилян — так звали младшего брата — сидел вон там, в маленькой комнатушке под окном, скрестив ноги по-турецки и попивая кофе из большой кофейной чашки. Я смотрела на него со страхом, дети рассказывали, что он был болен дурной болезнью и что у него скоро провалится нос. Святая истина, в носу у него была дырочка сбоку, вот здесь, вероятно, он уже начал понемногу проваливаться. К американцу никто не касал глаз, так он и умер один-одинешенек…
Кто знает, почему, этот простодушный рассказ подействовал на меня особым образом, гнал мой сон прочь и заставлял меня ворочаться в кровати, вздрагивать и вскакивать ночью со сна…
На следующий вечер я стоял перед окном в сенях, украшенном ажурной деревянной решеткой, и смотрел, как солнце опускалось за ближний горный хребет. Вокруг распространялся дурманящий запах сирени, росшей внизу, как раз под моей комнатой; на высокой неровной ограде лежали тяжелые лиловые гроздья. Из долины, где вдоль реки тянулась центральная улица, доносился приглушенный редкий шум машин, время от времени откуда-то, совсем близко, слышалось протяжное мычание коров, возвращавшихся с пастбища. Во всем доме звенела тишина, покой и глухота старого дома обволакивали меня какой-то прозрачной паутиной, пробуждая в моей душе необъяснимое волнение.
Я расслабленно сел на твердую лавку и закурил сигарету. Зарево заката освещало лишь верхний край западной стены, вся остальная часть утопала в ровной мягкой тени, и цвета половиков осязаемо угасали у меня на глазах.
Скоро должно было окончательно стемнеть — в горах сумрак стремительно сгущался, и это, неизвестно почему, исполнило меня чувством таинственности происходящего странного приобщения к прошлому… Здесь, на этом месте, сидел, поджав под себя ноги, "американец", интересовавшийся политикой, страдавший страшной, стыдной болезнью. Дом, наверное, выглядел тогда иначе, но поскрипывающая лестница, узкие окна и широкие белые половицы, наверное, существовали и издавали эти же едва уловимые звуки в тишине летних закатов… А до этого, по этой же лестнице и половицам, наверное, ступала нога того неизвестного торговца в толстых шерстяных носках, разорившегося и продавшего этот огромный дом разбогатевшим братьям…
Существовала ли какая-нибудь связь между этими событиями, что объединяло прах давно умерших с живыми, чье присутствие я ощущал в равной степени сегодняшним вечером? Вилась ли эта ниточка через десятилетия, с начала века, неподвластная войнам, вплоть до тех необычайно мягких осенних и зимних дней двадцатилетней давности, когда в живописном городке по ту сторону нежно-округлой горы мне было суждено испытать сильное, необъяснимое чувство, вспыхнувшее и сгоревшее в моей душе, как факел?