И Рашков, начав с неприемлемой, по его мнению, постройки с помощью параллельных линий, язвительно прошелся по адресу чрезвычайно раздутого "штата" отрицательных персонажей, закончив свое выступление остроумным, но слишком уж театрализованным диалогом, чем, фактически, дал понять, что мой сценарий ему не нравится и что он предпочитает ему произведение Докумова.
Вначале я едва сдерживал себя, чтобы не прервать и не напомнить ему его же собственные слова после первого прочтения моего опуса, но потом заметил, что большинство присутствующих не склонны соглашаться с Рашковым, и успокоился. Неужели возможно такое изощренное издевательство?! А ведь во время нашего первого разговора у Иванчева он даже показался мне симпатичным — мне импонировала его прямота и непринужденность. Вот и еще одно подтверждение мнению Даво, что я не разбираюсь в людях. Еще в тот раз Даво охладил мой восторг, рассказав о том, что Рашков срезал премиальные своей переписчице в пользу дочери — ассистентки в его же фильме. Помнится, тогда Даво прямо-таки задыхался от возмущения: "А как послушаешь его, так большего борца за правду поискать! А на деле вот что получается!"
Наконец дали слово мне. Тусклым голосом я заявил, что благодарю худсовет за его доброжелательное отношение ко мне и моему сценарию и что готов и впредь, засучив рукава и не покладая рук, работать во славу нашего кинематографа, если это надо.
— Рашков сам не знает, что хочет! — остановил меня в коридоре молодой критик. — Вместо того, чтобы опереться на оба сценария, и прежде всего — на твой…
Не ответив критику, я пошел по коридору. Меня распирали противоречивые чувства. С одной стороны, душила обида на режиссера, но с другой — я чувствовал удовлетворение работой совета. Во всяком случае, стыдиться было нечего — люди, чьим мнением я дорожил, считали, что моя работа заслуживает самого серьезного внимания. Рашкову, явно, было не по душе мнение худсовета, но все-таки хорошо, что не он один решал судьбу столь важного и ответственного фильма.
Я отправился к Мари-Женевьев — обещал ей, что приду сразу же после обсуждения. Несколько дней назад она вернулась из командировки. Мы с ней давно не виделись, да к тому же я чувствовал себя победителем… Жара спала, и я ощущал, что мне не составит труда провести с ней несколько часов. "Наверное, старею, — подумал я с иронией. — Когда мужчина подходит к порогу старости, в трудные моменты он вдруг вспоминает о своих старых привязанностях. Женатые возвращаются в семью, а такие "холостяки" вроде меня…"
Мари-Женевьев встретила меня приветливо. Чувствовалось, что она готовилась к нашей встрече — длинное бархатное платье сменил коротенький, очень соблазнительный халатик; она слегка подкрасилась и даже источала тонкий аромат духов. Мари принесла мне легкую закуску и рюмку охлажденной водки, села рядом и попросила рассказать о худсовете. А когда я бегло пересказал ей выступления разных людей, она прижалась щекой к моей щеке и тихо сказала:
— Я так рада за тебя… Знаешь, хотела скрыть, но теперь, когда все благополучно закончилось, думаю, должна тебе сказать… Позавчера мой режиссер показал мне в клубе киношников твоего соавтора. Они с Рашковым о чем-то беседовали. Разговор, как видно, был серьезным.