Когда я очнулся, то почувствовал, что не только лоб, но все тело заливает холодный пот. Конечности были ледяными. "Ну вот, кровь не поступает! — сообразил я устало. — Сердце отчаянно старается разогнать ее по всем жилам, но ему нелегко, бедняжке. Вон, как стучит, а все без толку!" Медлить было нельзя — сердце в любую минуту могло замереть… И завтра найдут меня здесь, а может, и на полу, где я буду лежать в скорченной, ужасной позе. Хорошо, что сегодня пятница, после обеда должна прийти женщина убирать квартиру.
У меня снова потемнело перед глазами. Наверно, я опять потерял сознание, потому что, когда очнулся, не помнил, сколько времени я так лежу. Я старался не шевелиться, чтобы не вызвать осложнения состояния. Некоторые называли эти ночные инциденты "первым звонком" или "первой повесткой". А если второй не будет? Тогда должны будут издать несколько некрологов — от Союза писателей, от дирекции театров и, может быть, от Союза кинематографистов — ведь не могут же они не чувствовать себя виновными в происшедшем. Затем — церемония в Доме покойника, где недавно лежал и Перфанов… Какое странное совпадение! На протяжении всего трех недель две смерти! Я представил себя лежащим в гробу, усыпанным цветами. Где-то у изголовья стоял мужчина с гладким розовым лицом, а откуда-то сверху доносились скорбно-торжественные песнопения мужского хора. Опечаленные друзья и знакомые по очереди подходили к матери, выражали ей свое соболезнование, целовали руку и становились в почетном карауле у гроба. Я знал, что теперь должна наступить тишина и у изголовья должен встать поэт Велизар Гелинов, общепризнанный кладбищенский оратор, который когда-то дал торжественную клятву произнести надгробное слово девяноста процентам своих коллег. Интересно, что он станет говорить обо мне?
"Большая потеря… серьезное участие в области нашей культуры… золотой фонд…" Ну, "золотой фонд", может, и не скажет, но уж несколько хвалебственных фраз в адрес моей персоны — это уж наверняка. И как в случае с Перфановым, истина будет обойдена молчанием. Истина? Что такое истина? И есть ли абсолютная истина? "Браки" мне очень понравилась, но вот вторая ваша пьеса… слишком уж много внимания вы уделяете отрицательным персонажам… Диалог страдает театральностью!" Кто же это сказал? Пепа, Рашков или женщина-консультант с продолговатым лицом? Как странно наслаиваются лица, вроде того, как Иванчев положил две папки одну на другую, а потом перемешал содержимое… Что было раньше — жест Иванчева или тот момент, когда Корнелия прикусила зернышко миндаля своими белоснежными зубами? Я совсем ясно увидел, как Бэлле прикрывают глаза, и услышал грудной голос Норы:
— Стой, не шевелись!
Она стояла позади молодой пианистки, закрыв ей глаза руками. Я узнал ее, несмотря на слабое освещение. На ней был спортивный плащ бежевого цвета, на блестящих черных волосах искрами сверкали дождевые капли. Я подошел к Бэлле и вежливо поклонился:
— В этом городе, уважаемая, у вас есть друг!
Друг… в этом городе… В каком городе? И когда это произошло? Что там делала Бэлла? Ах да, концерт… Тогда был концерт. Зал был заполнен молоденькими солдатами, их привели строем, чтобы они могли послушать музыку и заполнить пустые места в зале. Я стоял у входа в клуб и ждал, пока она выйдет. Откуда там взялась Нора? Якобы они были приятельницами. "Какое чудесное совпадение! Мы никогда не сможем ее отблагодарить!" — сказала она ночью между двумя поцелуями.
У меня снова поплыло перед глазами, мысль оборвалась… А ведь пульс стал нормальным, медленным! А что если слабое орошение мозга кровью приведет к необратимым, непредсказуемым последствиям? Ведь меня может разбить паралич, я могу стать забывчивым… как Перфанов, или потерять речь. Меня охватил ужас — только не это, Господи! Лучше уж конец сегодня же, сейчас, этой ночью! По сути, и то и другое было в одинаковой степени глупым. Значит, это все, что я успел сделать?! Столько много прекрасных идей и намерений, столько планов — и теперь ничего не будет написано — ни тот любовный роман, ни пьеса всего лишь с двумя героями… Нет, это несправедливо! Но ведь для каждого наступал этот час и, наверняка, заставал его неготовым. Весь вопрос в том, что человек успел сделать до той поры, когда пробьет его час. Ну вот, теперь и сердце дает о себе знать. В левой части груди что-то защемило, стало тяжко, будто кто-то ступил мне на грудь обеими ногами и так придавил, что дух из меня вышел вон. "Конечно, очень уж он расстроился, бедняга! Пусть теперь это будет на совести Рашкова! — скажут некоторые. — Работал, работал и что — когда все сделал, дали ему коленкой под зад…" "А зачем он брался?" — возразят другие. "И вправду, зачем брался? Деньги, что ли, были нужны? Да нет, вряд ли. Просто Венедиков очень уж любил славу, чтобы ему говорили комплименты, ухаживали за ним, уговаривали". — "Его не стоило труда уговорить!" — так сказал Рашков. "Тогда пусть сам на себя пеняет. Как аукнется, так и откликнется! Не рой яму другому… И потом, человек должен знать себе цену. Раз взялся за такую серьезную работу и обещал выполнить ее всего за два месяца, не мог же он не знать, сколько напряжения это будет ему стоить!" "Но ты же знаешь, какие сроки…" "Человек сам определяет, чего он стоит. Некоторые с годами становятся более недоступными и несговорчивыми, а другие…"