Мы стали под сенью старого дерева и я, обняв Марину, поцеловал ее.
Она приняла это как должное. Ни единого слова не вырвалось из
ее губ, когда я оторвался от них. Марина молча вошла за мной в
пустынный подъезд. Мы поднялись на второй этаж, зашли в
какую-то квартиру. Я обнял ее, и наши губы снова слились в
поцелуе. То были неистовые поцелуи, не оставляющие никаких
сомнений в том, что нашим телам надо помочь освободиться от
ненужных одежд. Я швырнул свой пиджак на брошенный
жильцами продавленный диванчик и подвел к нему Марину. Она
отстранила мои руки и сама сняла белое платье.
Уже потом пришла покаянная мысль:
- Боже, какое кощунство! Ведь она мертва...
Марина куда-то исчезла, и я, подавленный и опустошенный
нелепостью происшедшего, побрел домой.
Каждый вечер я брожу по кладбищу в надежде снова ее
встретить. Маленький черный обелиск тускло поблескивает в
сумраке зарослей. Марина смотрит на меня безразлично и
холодно, как смотрят лишь разлюбившие женщины.
IV
По прошествии лет наша молодость кажется нам
яркой и значительной,, вовсе не такой бездарной,
как у нынешнего поколения.
В.Вялый
К выпускному вечеру готовились загодя и основательно, распределив обязанности между всеми студентами группы, тем самым, опровергнув расхожее мнение о неорганизованности художников. Со стороны, между прочим, мы так и выглядели: понизу тяжело тек мутный поток быта, с его общаговской неустроенностью, безалаберные - на последние мятые рубли - студенческие пирушки, пленэрные, ни к чему не обязывающие интрижки, а вверху, - не смешиваясь! - струилась духовная аура творчества. Это святое, ибо каждый из нас чувствовал себя, как минимум, гениальным.
Позади многочасовые постановки запомнившихся на всю жизнь пыльных капителей, колонн, арок. Гипсовую голову Давида я изучил лучше собственной. А обнаженная натура! Почему-то нашей группе везло на модели - выпадали не рельефные мужики или толстые тетки, а молоденькие девушки. И мы писали их, закусив губы, чаще, чем обычно, выбегая покурить. Эти мало и плохо разговаривающие девушки притягивали нас неимоверно, хотя говорить с ними было не о чем, комплименты говорить было скучно, а перейти к существенному они не хотели.
Я узнал, что в полотнах Рембрандта восемнадцать оттенков красного (в моих лишь четыре), что кисти нужно отмывать от краски сразу после работы, в композиции должно быть две перспективы, краплак нельзя смешивать с ультрамарином, а водку с портвейном, что Светка Арнацкая - дура: все четыре часа постановки сидит за мольбертом молча - статист без реплики - даже покурить не выходит. Все студенты группы похожи друг на друга, как узоры на обоях - зачитывались Кастанедой и Шопенгауэром, курили марихуану и не обременяли себя моральными устоями, а она сидит, выпендривается. На первом курсе все над ней прикалывались, а потом наскучило - внимания не обращает. К тому же, она была худа и некрасива и, вероятно, привыкла к своей участи быть изгоем. В нашей веселой, бесшабашной, сплоченной группе Арнацкая была как ненужный, чужой (выбросить нельзя) предмет. Нам она казалась пришибленной дурой, но для себя она была вполне разумна и рассудительна. И, пожалуй, из всех наших девчонок лишь она не была влюблена в преподавателя истории искусств Дроздецкого.
О, Анатолий Григорьевич Дроздецкий! Огненные вьющиеся волосы обрамляли его бледное, усталое лицо с каиновой печатью еврейской интеллигентности. Но усталость эта была только внешней - с упорством, достойным лучшего применения, он ежегодно вступал в гражданский брак с