Стемнело. Я едва уже различал краски на палитре. Суламифь, видимо, тоже устала сидеть в неподвижной позе.
- Ну, всё, - я закрыл этюдник. - На сегодня хватит.
- А можно я посмотрю?
- Нет, посмотришь, когда закончу.
Я подошел к палатке и бросил в нее этюдник. Девушка с удивлением смотрела на мои действия.
- Ты не пойдешь в поселок?
- Нет, сегодня я буду ночевать здесь. Мне разрешили.
- И не страшно?
Вопрос был не из легких и конкретного ответа не предполагал.
- А чего бояться?
- Ну, не знаю, - девушка дернула плечом. - Мало ли ...
- Давай я тебя провожу в поселок.
- Не надо - тебя побьют, - Суламифь обула сандалии и, помахав рукой, побежала вниз по тропинке.
Я сидел на камне и смотрел на притихшее море, в котором плоско, как в зеркале отражалось звездное небо. Вселенский покой и умиротворение наполнили мое сознание. «Суламифь»... - видимо я возвратился в материальное. - «Какая очаровательная и славная девушка». Мысль о близости с юной гречанкой даже не приходила в мою «одухотворенную» голову. Оглушительно звенели цикады. Где-то далеко в море дал протяжный гудок невидимый, но, вероятно, белый теплоход.
Предрассветный сон на берегу моря сладок и невероятно крепок. Но всё же я почувствовал, что-то кто-то слегка теребит мою ногу.
- Эй, просыпайся...
Я приподнял голову и посмотрел в проем палатки. Ночная мгла размыто обозначила лохматую голову Суламифи.
- Я тебе козьего молока принесла, - она протянула мне кулек. - И сыр.
- Ты почему так рано пришла? - удивился я. - Ведь еще даже не светает.
- Не знаю, - как мне показалось, несколько раздраженно ответила девушка. - Я замерзла, - она поменяла интонацию и вдруг достаточно резво проникла в платку и, прижавшись ко мне, легла рядом.
Оцепенение мое прошло достаточно быстро. Суламифь пахла молоком, морем, соснами, молодостью. Страстные наши поцелуи немедленно предложили более смелые ласки. Мои руки освободили девушку от одежды и гладили ее трепетное тело. Мы входили друг в друга и замирали в блаженстве. Роковая, запретная, но истинная страсть пронзила меня самой острой и чудной своею стрелою. Суламифь сразила меня, не свойственной ее возрасту, немногословностью, взглядом, полным нежности, ласками - бурными и нежными. Сколько это продолжалось - неизвестно. «Освещенные яркой улыбкой ночного светила, под игривый шум прибоя, мы забывали о времени и месте, проходила ночь, и мы с удивлением замечали, что по краям неба вставала розовая заря». Рассвет застал нас лежащими в объятиях друг друга уже под старой шелковицей, и каким образом мы туда переместились, было неизвестно. «Ложе у нас - зеленая трава, кровля - кедры, стены - кипарисы. И знамя над шатром - любовь». Глаза Суламифи были устремлены к горизонту, а сама она - смущенная и затаившая дыхание, видимо, чувствовала себя грешницей. Я всматривался в ее огромные, раскрытые навстречу жизни глаза, заглядывал под ресницы и видел там радость весьма великую. Пространство застывало вокруг нас в блаженной пустоте.
Весь сентябрь мы пробыли на практике, и Суламифь приходила ко мне почти каждую ночь. Привязались мы друг к другу неимоверно: вместе вкушали поздний ужин, купались в лунном шевелении моря, я писал этюды, а поздно ночью предавались любви. Отпрашиваться у Дроздецкого я больше не решался, а еженощно после полуночи сбегал к своему чудесному пристанищу. Однако горькое осознание невозможности продолжения наших отношений ввергали меня в неимоверную печаль. Ей - шестнадцать, мне - двадцать два. Лишь этот факт ставил неимоверную преграду. Бог меня еще миловал от знакомства со смуглой, черноволосой родней гречанки. Для меня до сих пор остается загадкой: как ей удавалось незаметно сбегать из дома каждый вечер.
Настала наша последняя ночь - утром группу увозили в Краснодар.
- Я завтра уезжаю.
Суламифь заметно сжалась, словно я собирался ее ударить.
- Я обязательно приеду следующим летом, - я попытался придать голосу беспечную интонацию.
- Следующим летом меня отдадут замуж.
Что я мог ей на это сказать? Девушка вдруг вскочила и, мимоходом чмокнув меня в щеку, стремительно побежала вниз по тропинке. Больше я Суламифь никогда не видел, хотя бывал в Горгиппии после этого несколько раз. Я бродил по поселку, вглядываясь в смуглые женские лица, затем поднимался на место этюдов. С моря дул сильный горячий ветер, под ногами ломались хрупкие столбики зверобоя. На можжевеловой ветке уныло трепыхалась некогда красная ленточка.
Я отошел от зеркала и закурил сигарету. «Сколько лет прошло с тех пор? Двадцать пять? Тридцать»? Не надо ничего запоминать, специально пропуская через себя - самое существенное останется. Но не возвращаться в свою прошлую жизнь, значит мало любить.