Между вагонами, внизу, мутным и ровным светом блестели рельсы. Темные шпалы и земля между ними уносились назад, и светящиеся стальные ленты казались неподвижными. Мне стало жутко и жгуче приятно. Хотелось вспомнить что-то важное, но ничего не припоминалось. Только я определенно знал, что это важное было недавно.
-У-у-у-к-к-х-х !
В этот момент, вместе со знакомым ужасом, в моё сознание начинало входить то, что хотелось мне вспомнить. Я невольно оторвал взгляд от мчащихся в никуда рельс и увидел фигуру, являвшуюся ко мне ночью в гостинице. Только очертания её стали более явственными. О, Господи! Это была бабка Ксении - старая еврейка Циля. На плече у неё сидела неясыть и смотрела на меня выжидающе, словно чего-то хотела. Обезумевший, в порыве отчаяния, я сделал движение, чтобы любым способом открыть дверь тамбура и броситься вниз и навсегда освободиться из-под власти кошмарного видения, но, явственно услышал дорогой, слишком знакомый голос Елены.
- Васенька!
Я поднял голову. Вокруг никого не было. Поезд мерно отстукивал свое движение. Я достал свой «Dunhill» и щелкнул зажигалкой.
IX
Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые.
Тютчев.
Я шел в мастерскую к Эдику Варфоломееву пить водку. Этот метафизический напиток сближал нас и помогал более радикально подвергать сомнению установленный миропорядок.
Настроение у меня было хорошее. Я подмигивал небу и, насвистывая что-то из "Битлз", спешил к коллеге. Для эпохи развитого социализма мы с Эдиком были пагубно универсальны: регулярно и не всегда умеренно выпивали, слушали рок-н-ролл и были диссидентами. Во всяком случае, таковыми себя считали. Выдержана была и подобающая этому статусу внешняя атрибутика: длинные волосы, потертые американские джинсы и футболки с надписью на английском языке, типа "I love Led Zeppelin". Длинные волосы были не просто тогдашней модой, а обозначали характер, стиль жизни и, пожалуй, мировоззрение. Инакомыслие дружелюбно соседствовало с отсутствием принципов, ибо основной нашей профессиональной обязанностью было прославление родной коммунистической партии и дорогого Леонида Ильича путем изготовления всевозможных лозунгов, транспарантов и плакатов. Идея и хлеб, как правило, пересекаются лишь в теории. Правда, однажды Эдик сказал, что он пишет эти призывы с чувством отвращения порядочного человека, к которому пристает педераст.
Поводов для визита у меня было два. Второй - тоже приятный. В мастерскую приняли на работу особу альтернативного пола - "женщину, приятную во всех отношениях", процитировал классика мой друг в телефонном разговоре накануне вечером.
Когда звонил Эдик, я внутренне напрягался, и голос мой звучал с плохо скрываемым безразличием.
- А-а, Репа...
Прозвище это приятель мой получил от изумительной способности русского человека видеть в самом сокровенном нечто противоположное и, казалось, совершенно не имеющее отношения к первоначальному смыслу. Представляясь незнакомым людям, Эдик протягивал руку и говорил:
- Репин. Почти Илья Ефимович.
Так продолжалось до тех пор, пока кто-то, не расслышав, переспросил:
- Репа?
Так пристает губная помада к белой рубашке - ничем не очистишь. Вот уже много лет Эдик Варфоломеев - Репа.
Как-то вечером раздался телефонный звонок.
- А-а, Эдик привет...
Моя жена, услышав, что это он, взяла параллельную трубку, чтобы что-то ему сказать. Дело в том, что раньше Эдик ваял могильные надгробия - высекал из гранита барельефы усопших граждан и писал к ним трогательные эпитафии, выжимающие слезу даже у могильщиков.
Только не стой угрюмо,
Голову опустив на грудь.
Легко обо мне подумай...
и так далее, по Цветаевой. Ясное дело, отбою от клиентов не было. Моя жена решила заказать памятник для умершей матери и хотела сказать Эдику, чтобы он, насколько я помню, сменил какую-то строчку в надписи.