Стоилу пришлось прервать свою прогулку в прошлое — в кабинет вошел Христо Караджов.
— Эх, Сократ, Сократ! — загорланил он с самого порога. — Зря ты забиваешь себе голову всяким вздором. Это такой же порок, как и бедность! — И захохотал неизвестно почему. Стоил сдержанно кивнул, удивленный такой непосредственностью; можно подумать, что третьего дня они не разругались в дым. Но таков уж Христо: утром мечет громы и молнии, а вечером дружески хлопает по плечу. Тем хуже для меня, подумал Дженев.
Караджов, видно, отгадал его мысли и решил рассеять нависшие тучи: сегодня он охотнее выпил бы чего-нибудь, вместо того чтобы снова затевать спор. В душе он надеялся, что и на этот раз сумеет переубедить Стоила и сгладит дурное впечатление после ссоры.
— Ну как, старик, неужто ты все еще дуешься?
— Тебя это удивляет?
— Слушай, я предлагаю покинуть этот сумасшедший дом. Поедем лучше ко мне домой, выпьем по рюмочке, а?
Стоил нахмурился: последнее время его все меньше влекло к Караджовым, да и хотелось поработать вечером.
— Опять эти катушки-безделушки? — догадался Караджов. — Я их в порошок сотру, так и знай! Сотру в порошок и возмещу убытки!
Стоил невесело улыбнулся.
3
Квартира у Караджова была большая, уютная, в старом доме на тихой улочке, круто спускающейся вниз между двумя бульварами. Отсюда открывалась северо-восточная панорама города: учебное летное поле, старый учительский институт, потонувший в пышной зелени, виноградники. Среди них пестрели коробочки новых вилл. В погожие дни, а они составляли бо́льшую часть года, с террасы виден крутой лоб громоздящегося вдали скалистого хребта, чьи тысячелетние морщины сглаживает расстояние. Вечерами Караджов любил посидеть на террасе, созерцая умиротворенный простор, полыхающую в лучах заката гранитную глыбу, за которой было его родное село, уже наполовину опустевшее. Старики Караджовы умерли, дом, стоящий посреди широкого двора, обветшал. Караджов привел его в порядок, оштукатурил и после долгих колебаний перевез в городскую квартиру старинный комод матери, софру — низенький обеденный стол — и небольшую деревянную икону, унаследованную от материнских предков. Старинные вещи дополнили и облагородили современную стандартную мебель. Здесь, у камина, часто проводили время оба семейства.
Первыми заводили беседу женщины.
Они были совершенно разные. Мария — яркая, с пышными формами и страстным грудным голосом, а Диманка миниатюрная, тихая, скромная. Мария любила дорогие экстравагантные наряды, ее гардероб напоминал реквизит какой-нибудь известной актрисы. Диманка, наоборот, носила простые однотонные платья, покрой которых говорил о строгом нраве. В отличие от Марии украшения она носила крайне редко, да и было у нее всего лишь обручальное колечко и брошка, сделанная из старинной серебряной монеты с изображением Юстиниана. Эта реликвия досталась ей от отца, и Диманка отказалась продать ее музею, где работала. Прикалывала она брошку лишь в праздники или когда шла на концерт местного оркестра.
Разговор обычно начинала Мария. Она порхала с одной темы на другую, от одного случая к другому, и болтовня ее была всегда поверхностна. Ей не хватало образования, и, желая скрыть это, она лихо жонглировала разнообразной информацией. Мария регулярно читала газеты и журналы, часами просиживала у телевизора, не пропускала ни одного кинофильма, а тем более спектакля в театре, что ей полагалось делать по долгу службы. Однако Мария сознавала, что она человек без профессии, что у нее нет никакой специальности, нет системы знаний в какой-либо области, поэтому ее суждения зачастую хромают и ей никогда не сравниться с остальными тремя собеседниками, особенно с Диманкой. И поскольку осознанная немощь обыкновенно проявляется в зависти, Мария часто впадала в озлобление, а в минуты трезвой самооценки, на которую она была способна, глубоко страдала.
Душевное состояние Марии отражалось в ее снах, часто ее преследовали кошмары. И если бы сны были подсудны (а почему бы и нет! — сказал бы Христо), у нее была бы не одна судимость. В снах находила выход ее натура — она то поднималась на пьедестал славы, то скатывалась в пучину греха. Переживая свои грезы с такой силой, какая была ей неведома в реальной жизни, она видела себя то известной актрисой, то прославленным хирургом, то блестящим оратором, то гениальным дирижером. И вдруг, как от землетрясения, все ее театральные подмостки, операционные столы, трибуны и дирижерские пульты рушились, словно карточные домики. Глубокой ночью Мария оказывалась на кладбище с каким-то подозрительным типом, на рыхлой земле свежей могилы. В другой раз она попадала в цыганский табор, до хрипоты пела песни, а в лунном свете сверкали кинжалы… Мария просыпалась от ужаса, вся в поту. Рядом тихо спал Стоил в своей неизменной пижаме. А в соседней комнате — их дочь, точная копия отца.