— Сумочку принес, — объяснил я свой приход, краснея, как мальчишка.
— Спасибо, дай сюда.
Не обращая на меня внимания, они продолжали свою отрывистую беседу, из которой я понял, что разговор шел о деньгах — уже не на покрытие растраты, а на самое существование. Не будучи в курсе многих обстоятельств, Налька советовала пойти к отцу. Тут-то я и сообщил им о возникшей между Васильем Прокопьичем и Раздеришиным сделке. Ироническим смехом встретил Андрей мое сообщение.
— Налька уже говорила мне… Пустяки! Отец не пойдет на такое дело. Отец — трус.
— Он страдает, Андрей Васильевич, — обиженно заметил я.
— Он страдалец по преимуществу… но профессии, — глумился он над отцом. — Такой не прыгнет!
— Василий Прокопьич поспорил с Полуектом на три тысячи, — сделал я нажим на сумме Андреевой растраты.
Он вздрогнул и задумался.
— Тогда, пожалуй, и прыгнет… — В лице его, впрочем, не приметить было огорчения; вскоре он покинул нас.
Столбнячно сидел я, раскаленный добела и держа влажные руки на коленях. Налька была в красных, отороченных мехом туфлях; волосы ее ореольно светились на фоне окна, в ушах качались широкие кольца, силуэт ее мне казался розовым. Я старался не глядеть на нее, она была прекрасна, как само искушение, предназначенное к моей погибели… и вот я уже болел этим искушением — самому истратить деньги, которые еще утром великодушно предоставлял Катюше.
— Адов холод у вас тут, — сказала она, поджимая ноги под себя. — Дай мне шаль с табуретки…
Ночное видение наяву мутило мне разум. Харя моя покрылась испариной. Я исполнил ее повеление, нарочно замедляя движение и тем самым останавливая время. Она посмотрела на меня с любопытством.
— Укради… — глухо шепнула она.
— Чего-с?
— Это у меня восклицание такое. Что с вашим лицом?
— Лицо как лицо! — дернулся я, щупая себе лицо. — Приятное лицо.
— Как тебя зовут? — Она осознала свою власть надо мной.
— Ахамазиков.
— Чем ты занимаешься?
— Говорящим бюстом служу в балагане! — грубо усмехнулся я.
— Я тебе нравлюсь?
— А я?..
— Ты мне меньше.
— Почему же вы заинтересовались… этим?
— Нужны деньги.
— Много?
— Четыре.
— А четвертая куда же?
— Хочу увезти его куда-нибудь. Он совсем болен…
— Нету у меня таких денег, — тихо сказал я, вставая и переходя к окну.
— Укради… — глухо шепнула она. Я обернулся:
— Что это… бесстыдство?
— Любовь.
— В Вощанске нет таких денег… и, кроме того, я честный человек.
— Глупости. У меня дядюшка был тоже честный слуга отечеству, а подошел случай украсть, и украл.
— Ко мне еще не подступил такой случай…
— А если подступит?
— Не подступит. Стар я и немощен… — Сам не ведаю, почему сказались эти слова, когда весь я полон был обратного, но я вежливо поклонился в этом месте и пошел к двери.
…Всю ночь я не спал, даже не раздевался. Не удавалась мне моя любовь, хотя покуда это не было отчаяньем. Необоримая усталость валила меня с ног, но даже дрема не посетила моей подушки. В мыслях моих я кощунственно владел уже многим, но все не мог насытиться, ибо ненасытна мысль. Жена, перед памятью которой я благоговел, представлялась мне чудищем, пожравшим мою младость и ушедшим вновь в злой свой мрак. Решение самому воспользоваться моими деньгами укрепилось во мне. Я думал: Андрей все равно не полюбит Катюшу, — не было в ней таких качеств, за которые люди обратного пола дырявят друг друга или бросаются со скалы. Я знал Катюшу, потому что знал себя и ее мать. Все мое внимание было обращено вовнутрь, где было суматошно и пестро, точно настраивали праздничный оркестр.
— Ты не спишь?
Она вошла ко мне неслышно; она присела ко мне на сундук, и — такова была ее тогдашняя потребность — обняла меня. Я сидел с закрытыми глазами, пытаясь установить внутри себя порядок и понять причины, приманившие ко мне прежнюю мою Катюшу. Ясно, она пришла ко мне сознаться в самовольно взятых деньгах… сознаться, но не возвратить их. Я еще не понимал, что жажда поделиться с кем-нибудь своим счастьем толкала ее на эту неумелую ласку. Она была в одной рубашке и не замечала того, ибо приходила, как та давняя девочка, которую украло у меня время, а теперь крал ненавистный мне человек. Живая Катюшина теплота текла в меня, и мне мерещилось, что другая женщина, желанная, посетила мои сумерки. Муть шла на меня, и я страшился показать дочери мои глаза… но я честно вынес эту пытку огнем и лаской.