Мысли мои кружились вокруг меня, как хоровод, и ни одну я не умел поймать. Почему-то я очень долго шел, прежде чем оказался на обрыве. Остановись на краю, я глядел в расстилавшуюся предо мною ночь. Звезда моя стояла впереди, как покорная собака. Ветер ворчал в бездне подо мною. В далекой, непрозрачной глубине, где таяли звезды, вспухало зарево: осенью вкруг Вощанска горят деревни. Зарево было маленькое, беда далекая, чужая. Вдруг я увидел человека, который шел по краю обрыва, останавливаясь и вглядываясь за его искусительный край.
— Эй ты, Андрей? — спросил он меня, ибо кому, как не Андрею, было стоять над таким обрывом в такую ночь.
— Нет, это я, Василий Прокопьич.
— Что ты тут делаешь?
— Созерцаю одиночество огня.
— А я, брат, готовлюсь… — смешливо, в тон мне, признался он, запахиваясь от ветра в брезентовый свой плащ. — Хворост сбирал и все кидал его туда.
— Зачем?
— А прыгать-то! Покарябаюсь немножко, а цел останусь. Одним ударом деньги-то какие зашибу… — Он дрожал, но я испытывал смертельное равнодушие к этому человеку, которого взлелеял в сердце своем. — Ты за меня не бойся. Я, знаешь, полено сверху, отсюда, пробовал кидать. Ничего, лежит… упадет и лежит.
— Постой, — остановил я его. — Как же тебе отсюда видно, лежит оно или нет?
— А я вниз сбегу по тропочке, посмотрю… лежит. Я ведь хитрый!
— Ты хитряга, Вася, ты просто прелесть… я тебя люблю. Но ты меня берегись, вот я у тебя жену отобью!
— Ты пьян, Ахамазиков…
— Цукатов! — поправил я. — Слушай, а ведь Полуект-то не заплатит тебе…
— Заплатит! Отец его покупал вещи мертвые, а я продаю живую.
— Кому же он тогда платить-то будет?
— Андрею.
— Андрей не возьмет!
— Не смеет не взять.
Я ненавидел этого возлюбленного мною человека именно за то, что он вызывал во мне жалость.
— Слушай… — сказал я, весь трепеща, — а ты сам… присутствовал при казни?
Он пошатнулся, но сделал вид, что не расслышал моего оскорбления, а я не порешился повторить.
— Прах, прах этот люблю, жизнь люблю… Смешно, Ахамазиков, вчера полтора часа просидел на стуле, любуясь на закат!
— А прыгать-то сбираешься — от жизни бежишь?
— Перед Андрюшей оправдаться хочу.
— Ага, значит, есть вещи, которых не следует переживать. Слушай… а Яков знает? Ты Якову не говори.
— Нет, Якову не надо. Яков будет жить, Яков будет инженером…
— …Яков будет инженером! — важно повторил я.
— Яшка умный, но чудак. Он думает, что дворцы да башни дадут воздвигать… Сараи да собашники заставят строить!
— Нужны и собашники человеку.
— Нет, ты погоди, ты темный, ты самоучка, Ахамазиков…
— Цукатов! — поправил я.
— …ты не знаешь ничего, а обо всем предпочитаешь догадываться. Мир пропитан тайной. Природа любит тайну, холит и нежит ее…
— Тайна персицкого двора… — захохотал я, представив себе его в тюрбане.
— Да, много есть рогатин на темного зверя, а первый зверь — душа… и никакие клетки не страшны ей. Построят машины, которыми станут доить мир, как корову…
— Ну, всего не выдоишь. Эка махина! — кивнул я на мрак с нахлобученной на него звездной короной.
— …а душа останется та же, что и в начале дней. И все-таки горжусь Яшкой, Ахамазиков. Благословляю тебя, Яшка!.. И над сараем твоим пройдут люди, сильные, не подлые люди, не мы… пройдут и скажут: «Сыми шапку, здесь человек трудился!..» Но Андрей — старший мой, а кто… кто скажет через тысячу лет: «Сыми шапку, здесь страдал человек!..» А?.. думаешь, не скажут?.. Потомки, я презираю вас! — Он покачнулся: положительно, тянула его в себя предстоящая пучина.
— Спать хочется, — зевнул я ему в самое лицо. — А насчет того, что скажут они через тысячу лет, я вернее знаю: посмеются, Василий Прокопьич! Прощай, милый…
Я завернул за угол пригорода; пахнувший в меня с какого-то сеновала тучный и горький запах выбил из головы моей память об этой встрече. В настроении воистину цукатовском я плелся куда-то, стараясь осмыслить и связать вощанские события в одну формулу. Однако соображение мое было шатко, да и все вещи на пути моем пытались сшибить меня с ног своим спрятанным смыслом, о котором третьего дня философствовал Андрей. Ветряная шумиха заносила странные образы в меня, и я тотчас же переносил их на реальное место в бытии. Так, вдруг увидел я за деревом человека и его собаку; они глядели в иную сторону, но явно подкарауливали меня. Они растаяли прежде, чем я замахнулся на них палкой. Я увидел также огромную серую личность, образованную куском овина и разлохмаченной соломенной кровлей; она уставилась куда-то сквозь меня, но я погрозил ей пальцем, и личность, струсив, растаяла в ничто. Мелкая дрянь пронырливо катилась под ноги мне, я наступал на нее ногой, и она притворялась будто бы с дерева опавшим листом. Я шел напролом, не боясь ничего: плевать мне было на Вощанск и его ночные страхи…