— Анд… Андрю… — простонала она, но смешалась и отступила.
— Не узнаешь, мать? — сдергивая шляпу с себя, спросил Андрей.
— Не узнаю, Андрюшечка.
Все еще держа улыбку на жестких своих губах, Андрей остановился посреди комнаты. То был сильной и иронической рукой склепанный человек, отцовского роста и примет; короткие штопаные брючки стрекулиста не делали его смешным, маскарад его был маскарадом крайнего разочарования. Гордый лоб, нависший над глазами, при иных условиях мог бы угрожать мещанскому благолепию нашего городка, но Вощанск-то и отравил мужественную его смелость. Впрочем, и отравленный насмерть, он мог еще смертельно покорять. Беглый взор его столкнулся с тусклым взором Суковкина, и Андрей, мне почудилось, даже кивнул ему. Затем Андрей решительно подошел к отцу и пытался взять его руку.
— Не дам, не дам… — шептал Василий Прокопьич, уже выкручивая свою руку из Андреевой.
— Я поцеловать хочу твою руку, отец! — молвил сын, но улыбка его явно противоречила высказанному намерению. — Да ты дрожишь весь!
— Холодно, Андрюша, холодно… стар, — бормотал Пустыннов.
— Так тебе холодно? — приподымая бровь, спросил Андрей.
— Не бей меня! — вскричал старик. Тогда Яков вышел из-за стула.
— Поосторожней с отцом, Андрей, — сказал он и отпихнул брата в грудь.
С раскрытыми ртами ожидали мы продолжения их ссоры, но ничего не произошло. Повинуясь окрику брата, Андрей опустился на стул, стоявший поодаль, и вот заговорил. Сбивчивой его речи не помню я целиком, но не забыл, что темные намеки копошились в нем, подобно молниям во чреве тучи.
— Боитесь блудного сына?.. Гав, съем! — Он захохотал, все время, впрочем, посматривая на нас. — Ты прав, покорный сын, следует вести себя прилично даже и с отцом. А все-таки скучный ты человек, Яков!
— А ты… увеселительный, — через силу отозвался тот.
— Мне уже надоело увеселять!.. Странно, что за вещами, к которым привыкнешь, которые оживляешь собственным теплом, всегда прячутся иные смыслы. Берешь палку, простую палку, мать, и она жалит, жалит, как змея. Вот и мне так же… привык к этому дому, здесь гостил на каникулах… и все представлялось мне: в зимний вечер сидишь ты с отцом у лампы, тишина… а я вот там, где теперь сидит околоточный Суковкин, пью молоко. Ты всегда пичкала меня молоком, мама, помнишь?.. Это немножко чувствительно, но ведь и рождаемся мы не сразу подлецами…
— Негодяи всегда разговорчивы, — из жалости к Катюше сказал я, но он не рассердился.
— Да, ночь застала меня в дороге. Но ты молчи, ты только мышь в обширном подполье мира… Мама, дай мне молока, в той синей кружке! — вдруг попросил он и ждал с ужасными глазами, пока Анна Ефимовна не протянула ему просимого. — Вот, вот и у молока вкус не такой, а горький…
— Небось погребом пахнет, — робко заметила мать.
— Нет, не говори… меняется даже вкус молока! — Он отпил еще глоток и бережно, с померкшими глазами, отставил кружку на стол. — Не следует привыкать к вещам, которых польза только в том, что они украшают мир.
Значительность его прихода уничтожалась тягостной его болтовней, и опять видел я в этом положительное его сходство с Васильем Прокопьичем.
— Освободи нас от присутствия твоего и твоей шайки, Андрей, — холодно вступила Лиза. — Нынче день моего рожденья, а я не звала тебя.
— Мы с тобой детьми играли вместе, Лизутка.
— Стыжусь этого, — резко бросила Лиза.
Густой стыд облек Андреево лицо, а я втихомолку наблюдал Катюшу. Она еле сидела на месте, щеки ее прекрасно пылали, она жила, точно скандал был ее стихией. И я осудил ее именно в ту минуту, когда причудливая расцветала в ее сердце любовь… не к Андрею ли, который так одерзел от собственного своего позорища, что уж ничем стало его не ущекотать.
— Сердишься, что я привел сюда этот паноптикум, Лиза? Это все милые люди, кавалеры… взятки и растраты, такие же, как и я. Им, как и мне, все равно теперь, — понимаешь меня?.. Стрекулисты, назовись! — гаркнул он вдруг, весь темнея.
— Жеребков, — басовито представился первый в левой Шеренге.
— Крамалеев, — проскрипел второй, которого я пожалел.
— Фуников, — поэтически вздохнул третий.
— Граф Фаддей Шишкин, — сознался четвертый.
— Маркиз Карпелан, — пятый.
— Барон Балтазар Стутенгейм! — длинно просмеялся шестой.
— Фараон Петесухис… — голодным голосом промычал седьмой.