В этом беглом обзоре деловых приемов первого барона де ла Бодрэ виден весь человек целиком. Люди, знакомые с причудами провинциалов, узнают здесь страсть к земле, страсть всепоглощающую, страсть слепую, особого рода алчность, выставленную напоказ и часто ведущую к разорению вследствие недостатка равновесия между процентами по закладным и доходом с земель. Все, кто с 1802 по 1827 год насмехался над маленьким де ла Бодрэ, наблюдая, как он пешечком плетется в Сен-Тибо и занимается там делами с жадностью буржуа, живущего своими виноградниками, — все, кто не понимал его пренебрежения к милостям, доставлявшим ему должности, которые он бросал, едва успев их получить, разгадали наконец его тайну, увидав, как этот formica leo[12] ринулся на свою добычу, дождавшись минуты, когда мотовство герцогини Мофриньез привело к продаже ее великолепного поместья.
Госпожа Пьедефер переселилась к дочери. Объединенные состояния г-на де ла Бодрэ и его тещи, которая удовольствовалась пожизненной рентой в двенадцать тысяч франков, предоставив зятю имение Ла-Отуа, давали вместе солидный доход, приблизительно в пятнадцать тысяч франков.
В первые дни замужества Дина добилась перемен, сделавших дом ла Бодрэ очень приятным. Велев снести погреба, давильни и безобразные службы, она превратила громадный двор в английский сад. Позади дома — небольшой, но не лишенной своеобразия постройки с башенками и островерхой крышей — она разбила второй сад с густым кустарником, цветами и газонами, отделив его от виноградников стеной, скрытой под вьющимися растениями. Наконец в домашний быт она внесла весь тот комфорт, который позволила ей скудость средств. Чтобы не дать себя разорить юной особе, хотя бы и столь выдающейся, какой казалась Дина, ловкий г-н де ла Бодрэ догадался умолчать о деньгах, получаемых с парижских должников. Глубокая скрытность, проявляемая им в отношении дел, придавала его характеру какую-то таинственность и возвышала его в глазах жены в первые годы брака, — столько величия заключается в молчании!
Перемены, производившиеся в Ла-Бодрэ, внушили сансерцам пылкое желание увидеть новобрачную, тем более что Дина не хотела показываться в обществе и принимать гостей, пока не почувствует себя во всеоружии, не изучит местных нравов и в особенности самого молчаливого г-на ла Бодрэ. Когда же одним весенним утром 1825 года сансерцы увидели на гулянье прекрасную г-жу ла Бодрэ в синем бархатном платье, а мать ее в бархатном черном, в городе поднялся великий шум. Этот наряд утвердил превосходство молодой женщины, воспитанной в столице Берри. Принимая у себя этого беррийского феникса, сансерцы опасались сказать что-нибудь недостаточно умное и тонкое и, конечно, держали себя натянуто в присутствии г-жи де ла Бодрэ, которая навела нечто вроде паники на всех местных дам. А когда в гостиной Ла-Бодрэ их восхищенным взорам предстал ковер, выделанный под кашмирский, золоченая мебель в стиле Помпадур, штофные занавеси на окнах, а на круглом столе среди нескольких новых книг полная цветов японская ваза в виде рога изобилия; когда красавица Дина без всяких церемоний уселась за рояль и начала играть с листа, то сложившееся представление о ее превосходстве усилилось в необычайной степени. Чтобы ни в коем случае не опуститься и не поддаться дурному вкусу, Дина решила следить за модами и малейшими новинками в области предметов роскоши, поддерживая для этого деятельную переписку с Анной Гростет, своей закадычной подругой по пансиону Шамароль. Единственная дочь генерального откупщика в Бурже, Анна благодаря своему состоянию вышла замуж за третьего сына графа де Фонтэн. И вот женщины, бывая в Ла-Бодрэ, всегда чувствовали себя уязвленными первенством, которое Дина завоевала по части мод; сколько они ни старались, а всегда оказывались позади, или, как говорят любители скачек, теряли дистанцию. Если все эти мелочи давали сансерским дамам повод к злобной зависти, то умение Дины вести беседу и ее остроумие породили настоящую ненависть. Стремясь держаться на уровне духовной жизни Парижа, г-жа де ла Бодрэ ни в ком не терпела пустословия, устарелых учтивостей и бессодержательных фраз; она наотрез отказалась от участия в пересудах и мелких сплетнях, в том низкопробном злословии, которое составляет основу провинциальных разговоров. Она любила рассуждать об открытиях в науках и искусствах, о новых произведениях, только что появившихся на театральной сцене или в поэзии, и в речах ее всем чудилась игра мысли, тогда как она всего лишь играла модными словами.