– Орас прав, – сказал Лусто. – Не понимаю, как это вы столько занимаетесь друг другом, вы тратите время на переливание из пустого в порожнее.
Бьяншон взглянул на Этьена Лусто, как бы желая напомнить ему, что фельетонные колкости и остроты мелкой газетки непонятны в Сансере. Между тем все подошли к чаще кустарника, и г-н Гравье предоставил обоим знаменитостям и Гатьену углубиться в нее, спустившись с пригорка под предводительством лесничего.
– Подождем же финансиста, – сказал Бьяншон, когда охотники вышли на поляну.
– Эх вы! Хоть в медицине вы и великий человек, зато в провинциальных делах – невежда. Вы ждете господина Гравье?.. А он, несмотря на свой кругленький животик, бегает, как заяц, и сейчас уже минутах в двадцати от Анзи (Гатьен вынул часы). Так и есть! Он поспеет как раз вовремя.
– Куда?..
– В замок, к завтраку, – ответил Гатьен. – Вы думаете, я был бы спокоен, если б госпожа де ла Бодрэ осталась наедине с господином де Кланьи? А теперь их двое, они последят друг за другом, и Дина будет под надежной охраной.
– Вот как, значит, госпожа де ла Бодрэ еще не сделала выбора? – спросил Лусто.
– Так думает мама, а я боюсь, что господин де Кланьи уже приворожил госпожу де ла Бодрэ; ведь если ему удалось убедить ее, что звание депутата сулит ему некоторые надежды на мантию хранителя печати, то он, конечно, может выдать и свою землистую физиономию, свирепые глаза, всклоченную гриву, голос осипшего вахтера, худобу нищего поэта за прелести Адониса. Раз уж Дина вообразила господина де Кланьи хранителем печати, то может вообразить его и красавцем мужчиной. Красноречие дает большие преимущества. К тому же госпожа де ла Бодрэ полна честолюбия, Сансер ей не нравится, она мечтает о блеске Парижа.
– Но вам-то что до этого? – заметил Лусто. – Пусть себе любит прокурора… А, понятно! Вам кажется, что долго любить его она не станет, и вы надеетесь занять его место!
– Вы, друзья мои, ежедневно видите в Париже столько красивых женщин, сколько дней в году, – сказал Гатьен. – А в Сансере их не насчитаешь и шести; и то из этих шести пять полны нелепых претензий на добродетель, а самая красивая из них своими презрительными взглядами держит вас на таком громадном расстоянии, точно она принцесса крови; стало быть, двадцатидвухлетнему молодому человеку очень даже простительно стараться разгадать тайны этой женщины, потому что тогда ей придется оказывать ему внимание.
– Это называется здесь «вниманием», – сказал, улыбаясь, журналист.
– Думаю, что у госпожи де ла Бодрэ достаточно вкуса и она не удостоит благосклонностью эту гадкую обезьяну, – заметил Орас Бьяншон.
– О Орас, мудрый истолкователь человеческой природы! – воскликнул журналист. – Давайте устроим этому прокурору волчью западню, – мы окажем услугу нашему другу Гатьену и сами вволю нахохочемся. Не люблю прокуроров.
– У тебя верное предчувствие твоей судьбы, – сказал Орас. – Но как это сделать?
– А вот как: расскажем после обеда две-три истории о женщинах, застигнутых мужьями, убитых и замученных до смерти при ужасающих обстоятельствах. И посмотрим, какую мину состроят тогда госпожа де ла Бодрэ и господин де Кланьи.
– Недурно придумано, – сказал Бьяншон. – Трудно допустить, чтобы ни один из них не выдал себя каким-нибудь жестом или замечанием.
– Я знаю, – обращаясь к Гатьену, продолжал журналист, – издателя одной газеты, который, с целью избежать печальной участи, допускает только такие рассказы, где любовников сжигают, рубят, колют, крошат, рассекают на куски; где женщин пекут, жарят, варят; он показывает эти ужасные рассказы жене в надежде, что она останется ему верна из страха – на худой конец, сей скромный муж был бы рад и этому! «Вот видишь, душенька, к чему приводит малейший грешок», – говорит он ей, передавая своими словами речи Арнольфа к Агнессе.25
– Госпожа де ла Бодрэ совершенно невинна, молодой человек просто заблуждается, – сказал Бьяншон. – Госпожа Пьедефер кажется мне слишком набожной, чтобы приглашать в замок Анзи любовника дочери. Госпоже де ла Бодрэ пришлось бы обманывать мать, мужа, свою горничную, горничную матери – тут, того и гляди, попадешься впросак.
– К тому же и муж не простак, – рассмеялся Гатьен, радуясь, что вышло складно.
– Мы припомним две-три такие истории, что Дина затрепещет, – сказал Лусто. – Но, молодой человек, и ты, Бьяншон, я требую от вас строгой выдержки: покажите себя дипломатами, будьте естественны и непринужденны, следите, не подавая виду, за лицами обоих преступников… понимаете, искоса или в зеркало, совсем незаметно. Утром мы поохотимся за зайцем, вечером – за прокурором.
Вечер начался победно для Лусто: он передал владетельнице замка ее альбом, в котором она нашла следующую элегию:
ТОСКА
Этьен Лусто
Сентябрь 1836 г., замок Анзи.
– И вы сочинили эти стихи в один день?.. – спросил с сомнением в голосе прокурор.
– Ну, боже мой, конечно, на охоте, это даже чересчур заметно! Для госпожи де ла Бодрэ я хотел бы написать получше.
– Эти стихи восхитительны, – поднимая глаза к небу, молвила Дина.
– К несчастью, они служат выражением чувства более чем истинного, – ответил Лусто, приняв глубоко печальный вид.
Всякий догадается, что журналист хранил в памяти эти стихи по крайней мере лет десять: они внушены были ему еще во время Реставрации трудностью выбиться в люди. Г-жа де ла Бодрэ взглянула на журналиста с состраданием, какое вызывают в людях бедствия гения, и г-н де Кланьи, перехвативший ее взгляд, почувствовал ненависть к этому мнимому больному юноше. Он засел в триктрак с сансерским кюре. Сын председателя суда, проявив чрезвычайную любезность, принес игрокам лампу и поставил ее так, что свет падал прямо на г-жу де ла Бодрэ, подсевшую к ним со своей работой: она обвивала шерстью ивовые прутья корзинки для бумаг. Трое заговорщиков расположились возле г-жи де ла Бодрэ.
– Для кого же вы делаете такую хорошенькую корзиночку, сударыня? – спросил журналист. – Для какой-нибудь благотворительной лотереи?
– Нет, – ответила она, – на мой взгляд, в благотворительности под трубные звуки слишком много притворства.
– Какое нескромное любопытство! – заметил Этьену Лусто г-н Гравье.
– Разве так уж нескромно спросить, кто тот счастливый смертный, у которого окажется корзинка баронессы?
– Такого счастливого смертного нет, – ответила Дина, – корзинка предназначена для моего мужа.
Прокурор исподлобья взглянул на г-жу де ла Бодрэ, как бы говоря: «Вот я и остался без корзинки для бумаг!»
– Как, сударыня, вы не хотите, чтоб господина де ла Бодрэ называли счастливым, когда у него хорошенькая жена, когда эта жена делает такие прелестные украшения на корзинках для его бумаг? И рисунок на них, красный и черный, в духе Волшебного стрелка. Будь я женат, я был бы счастлив, если б после двенадцати лет супружества корзинки, украшенные моей женой, предназначались бы для меня.
– А почему бы им не предназначаться для вас? – сказала г-жа де ла Бодрэ, поднимая на Этьена полный кокетства взгляд своих прекрасных серых глаз.
– Парижане ни во что не верят, – с горечью произнес прокурор. – А особенно дерзко подвергают они сомнению женскую добродетель. Да, господа писатели, с некоторых пор книжки ваши, ваши журналы, театральные пьесы, вся ваша гнусная литература держится на адюльтере…