В эту минуту так называемый камердинер г-на де ла Бодрэ, одетый в ливрею работник с фермы, принес письма, газеты и подал пакет корректур, который Лусто тут же отдал Бьяншону, так как г-жа де ла Бодрэ, увидав пакет, форма и упаковка которого имели типографский вид, воскликнула:
– Как! Литература преследует вас даже здесь?
– Не литература, – ответил он, – а журнал, который должен выйти через десять дней, – я заканчиваю для него рассказ. Я уехал сюда под дамокловым мечом короткой строчки: «Окончание в следующем номере» – и должен был дать типографщику свой адрес. Ах, дорого обходится хлеб, который продают нам спекулянты печатной бумагой! Я вам опишу потом любопытную породу издателей газет.
– Когда же начнется разговор? – обратилась наконец к Дине г-жа де Кланьи, точно спрашивая: «В котором часу зажгут фейерверк?»
– А я думала, – сказала г-жа Попино-Шандье своей кузине, г-же Буаруж, – что будут рассказывать истории.
В этот момент, когда среди сансерцев, как в нетерпеливом партере, уже начинался ропот, Лусто увидел, что Бьяншон размечтался над оберткой его корректур.
– Что с тобой? – спросил Этьен.
– Представь себе, на листах, в которые обернуты твои корректуры, – прелестнейший в мире роман. На, читай: «Олимпия, или Римская месть».
– Посмотрим, – сказал Лусто и, взяв обрывок оттиска, который протянул ему доктор, прочел вслух следующее:
204
ОЛИМПИЯ,
пещеру. Ринальдо, возмущенный трусостью своих товарищей, которые были храбрецами только в открытом поле, а войти в Рим не отваживались, бросил на них презрительный взгляд.
– Так я один? – сказал он им.
Казалось, он погрузился в раздумье, затем продолжал:
– Вы негодяи! Пойду один и один захвачу эту богатую добычу!.. Решено!.. Прощайте.
– Атаман!.. – сказал Ламберти. – А что, если вас ждет неудача и вы попадетесь?..
– Меня хранит бог! – отвечал Ринальдо, указывая на небо. С этими словами он вышел и встретил на дороге управителя Браччиано
– Страница кончена, – сказал Лусто, которого все слушали с благоговением.
– Он читает нам свое произведение; – шепнул Гатьен сыну г-жи Попино-Шандье.
– С первых же слов ясно, милостивые государыни, – продолжал журналист, пользуясь случаем подурачить сансерцев, – что разбойники находятся в пещере. Какую небрежность проявляли тогда романисты к деталям, которые теперь так пристально и так долго изучаются якобы для передачи местного колорита! Ведь если воры в пещере, то вместо: «указывая на небо», следовало сказать: «указывая на свод». Однако, несмотря на эту погрешность, Ринальдо кажется мне человеком решительным, и его обращение к богу пахнет Италией. В этом романе есть намек на местный колорит… Черт возьми! Разбойники, пещера, этот предусмотрительный Ламберти… Тут целый водевиль на одной странице! Прибавьте к этим основным элементам любовную интрижку, молоденькую крестьяночку с затейливой прической, в короткой юбочке и сотню мерзких куплетов… и – боже мой! – публика валом повалит! Потом Ринальдо… Как это имя подходит Лафону! Если б ему черные баки, обтянутые панталоны, да плащ, да усы, пистолет и островерхую шляпу; да если б директор «Водевиля» рискнул оплатить несколько газетных статей – вот вам верных пятьдесят представлений для театра и шесть тысяч франков авторских, если я соглашусь похвалить эту пьесу в своем фельетоне. Но продолжим:
ИЛИ РИМСКАЯ МЕСТЬ.
197
Герцогиня Браччиано нашла наконец свою перчатку. Адольф, который привел ее обратно в апельсиновую рощу, мог предположить, что в этой забывчивости таилось кокетство, ибо роща тогда была пустынна. Издали слабо доносился шум праздника. Объявленное представление fantoccini38 всех привлекло в галерею. Никогда еще Олимпия не казалась своему любовнику такой прекрасной. Их взоры, загоревшиеся одним огнем, встретились. Наступил момент молчания, упоительного для их душ и невыразимого словами. Они сели на ту же скамью, где сидели я обществе кавалера Палуцци и насмешников.
– Вот тебе на! Я не вижу больше нашего Ринальдо! – воскликнул Лусто. – Однако благодаря этой странице искушенный в литературе человек мигом разберется в положении дел. Герцогиня Олимпия – женщина, которая умышленно забывает свои перчатки в пустынной роще!
– Если только не быть существом промежуточным между устрицей и помощником письмоводителя, – а это два представителя животного царства, наиболее близкие к окаменелостям, – заметил Бьяншон, – то невозможно не признать в Олимпии…
– Тридцатилетнюю женщину! – подхватила г-жа де ла Бодрэ, опасавшаяся чересчур грубого определения.
– Значит, Адольфу двадцать два, – продолжал доктор, – потому что итальянка в тридцать лет все равно, что парижанка в сорок.
– Исходя из этих двух предположений, можно восстановить весь роман, – сказал Лусто. – И этот кавалер Палуцци! А? Каков мужчина!.. Стиль этих двух страниц слабоват, автор, должно быть, служил в отделе косвенных налогов и сочинил роман, чтобы заплатить своему портному…
– В те времена, – сказал Бьяншон, – существовала цензура, и человек, который попадал под ножницы тысяча восемьсот пятого года, заслуживает такого же снисхождения, как те, кто в тысяча семьсот девяносто третьем шли на эшафот.
– Вы что-нибудь понимаете? – робко спросила г-жа Горжю, супруга мэра, у г-жи де Кланьи.
Жена прокурора, которая, по словам г-на Гравье, могла обратить в бегство молодого казака в 1814 году, подтянулась, как кавалерист в стременах, и скроила своей соседке гримасу, обозначавшую: «На нас смотрят! Давайте улыбаться, словно мы все понимаем».
– Очаровательно! – сказала супруга мэра Гатьену. – Пожалуйста, господин Лусто, продолжайте.
Лусто взглянул на обеих женщин, похожих на две индийские пагоды, и насилу удержался от смеха. Он счел уместным воскликнуть: «Внимание!» и продолжал:
ИЛИ РИМСКАЯ МЕСТЬ.
209
в тишине зашуршало платье. Вдруг взорам герцогини предстал кардинал Борборигано. Лицо его было мрачно; надо лбом его, казалось, нависли тучи, а в его морщинах рисовалась горькая усмешка.
– Сударыня, – сказал он, – вас подозревают. Если вы виновны – спасайтесь! Если вы невинны – тем более спасайтесь, ибо, добродетельны вы или преступны, издалека вам гораздо легче будет защищаться…
– Благодарю вас, ваше высокопреосвященство, за вашу заботливость, – сказала она, – герцог Браччиано появится вновь, когда я найду нужным доказать, что он существует.
– Кардинал Борборигано! – вскричал Бьяншон. – Клянусь ключами папы! Если вы не согласны со мной, что одно его имя – уже перл создания; если вы не чувствуете в словах «в тишине зашуршало платье» всей поэзии образа Скедони, созданного госпожой Радклиф в «Исповедальне чернецов», вы недостойны читать романы…
– По-моему, – сказала Дина, которой стало жаль восемнадцати сансерцев, уставившихся на Лусто, – действие развивается. Мне ясно все: я в Риме, я вижу труп убитого мужа, я вижу его дерзкую и развратную жену, которая устроила свое ложе в кратере вулкана. Всякую ночь, при каждом объятии она говорит себе: «Все откроется!..»
– Видите вы ее, – вскричал Лусто, – как обнимает она этого господина Адольфа, как прижимает к себе, как хочет всю свою жизнь вложить в поцелуй?.. Адольф представляется мне великолепно сложенным молодым человеком, но не умным, – из тех молодых людей, какие и нужны итальянкам. Ринальдо парит над интригой нам неизвестной, но которая, должно быть, так же сложна, как в какой-нибудь мелодраме Пиксерекура. Впрочем, мы можем вообразить, что Ринальдо проходит где-то в глубине сцены, как персонаж из драм Виктора Гюго.
– А может быть, он-то и есть муж! – воскликнула г-жа де ла Бодрэ.
– Понимаете вы во всем этом хоть что-нибудь? – спросила г-жа Пьедефер у жены председателя суда.
– Это прелесть! – сказала г-жа де ла Бодрэ матери.
У всех сансерцев глаза стали круглые, как пятифранковая монета.
– Читайте же, прошу вас, – сказала г-жа де ла Бодрэ.
Лусто продолжал:
216
ОЛИМПИЯ,
– Ваш ключ!..
– Вы потеряли его?
– Он в роще…
– Бежим…
– Не захватил ли его кардинал?..
– Нет… Вот он…
– Какой опасности мы избегли!
Олимпия взглянула на ключ, ей показалось, что это ее собственный ключ; но Ринальдо его подменил; хитрость его удалась, – теперь он владел настоящим ключом. Современный Картуш39, он столь же был ловок, сколь храбр, и, подозревая, что только громадные сокровища могут заставить герцогиню всегда носить на поясе!