– Опять виньетка – амур на улитке! Потом идет чистая двести тридцатая страница, – сказал журналист. – И вот еще две чистые страницы, с заголовком «Заключение», который так приятно писать тому, кто имеет счастливое несчастье сочинять романы!
ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
Никогда еще герцогиня не была так красива; она вышла из ванны в одежде богини и, увидев Адольфа,
234
ОЛИМПИЯ,
сладострастно раскинувшегося на груде подушек, воскликнула:
– Как ты прекрасен!
– А ты, Олимпия!..
– Ты любишь меня по-прежнему?
– Сильнее с каждым днем! – ответил он.
– Ах, одни французы любить умеют! – вскричала герцогиня… – Ты очень будешь любить меня сегодня?
– Да…
– Иди же!
И движением, полным ненависти и любви, – потому ли, что кардинал Борборигано глубже растравил в ней гнев против мужа, потому ли, что она захотела показать герцогу картину еще большей страсти, – она нажала пружину и протянула руки сво
– Вот и все! – воскликнул Лусто. – Экспедитор оторвал остальное, заворачивая мои корректуры; но и этого вполне достаточно, чтобы убедить нас в том, что автор подавал надежды.
– Ничего не понимаю, – сказал Гатьен Буаруж, первый нарушая молчание, которое хранили сансерцы.
– И я тоже, – отвечал г-н Гравье.
– Однако же роман этот написан в годы Империи, – заметил ему Лусто.
– Ах, – сказал г-н Гравье, – по тому, как разговаривает этот разбойник, сразу видно, что автор не знал Италии. Разбойники не позволяют себе подобных concetti50.
Госпожа Горжю, заметив, что Бьяншон сидит задумавшись, подошла к нему и, представляя ему свою дочь Эфеми Горжю, девицу с довольно кругленьким приданым, сказала:
– Что за галиматья! Ваши рецепты куда интереснее этого вздора.
Супруга мэра глубоко обдумала эту фразу, которая, по ее мнению, была верхом остроумия.
– О сударыня, будем снисходительны – ведь здесь всего двадцать страниц из тысячи, – ответил Бьяншон, разглядывая девицу Горжю, талия которой грозила расплыться после первого же ребенка.
– Итак, господин де Кланьи, – сказал Лусто, – вчера мы говорили о мести, придуманной мужьями; что вы скажете о мести, которую придумала женщина?
– Я полагаю, – ответил прокурор, – что этот роман написан не государственным советником, а женщиной. В отношении нелепых выдумок воображение женщин заходит дальше воображения мужчин, доказательством тому служат: «Франкенштейн» миссис Шелли, «Леон Леони», произведения Анны Радклиф и «Новый Прометей» Камилла Мопена.51
Дина пристально посмотрела на г-на де Кланьи, и взгляд этот, от которого он похолодел, ясно говорил, что, несмотря на столько блестящих примеров, она относит его замечание на счет «Севильянки Пакиты».
– Ба! – сказал маленький ла Бодрэ. – Ведь герцог Браччиано, которого жена посадила в клетку и каждый вечер заставляет любоваться собой в объятиях любовника, сейчас ее убьет… И это вы называете местью?.. Наши суды и общество несравненно более жестоки…
– Чем же? – спросил Лусто.
– Эге, вот и малютка ла Бодрэ заговорил, – сказал председатель суда Буаруж своей жене.
– Да тем, что такой жене предоставляют жить на ничтожном содержании, и общество от нее отворачивается; она лишается туалетов и почета – двух вещей, которые, по-моему, составляют всю женщину, – ответил старичок.
– Зато она нашла счастье, – напыщенно произнесла г-жа де ла Бодрэ.
– Нет… раз у нее есть любовник, – возразил уродец, зажигая свечу, чтобы идти спать.
– Для человека, думающего только об отростках и саженцах, он не без остроумия, – сказал Лусто.
– Надо же, чтоб у него хоть что-нибудь было, – заметил Бьяншон.
Госпожа де ла Бодрэ, единственная из всех услышавшая слова Бьяншона, ответила на них такой тонкой, но вместе с тем такой горькой усмешкой, что врач разгадал секрет семейной жизни владелицы замка, преждевременные морщины которой занимали его с утра. Но сама-то Дина не разгадала мрачного пророчества, заключавшегося в последних словах мужа, – пророчества, которое покойный аббат, добряк Дюре, не преминул бы ей объяснить. Маленький ла Бодрэ перехватил во взгляде, который Дина бросила на журналиста, кидая ему обратно этот мяч шутки, ту мимолетную и лучистую нежность, что золотит взгляд женщины в час, когда кончается осторожность и начинается увлечение. Дина так же мало обратила внимания на призыв мужа соблюдать приличия, как Лусто не принял на свой счет лукавых предостережений Дины в день своего приезда.
Всякий бы на месте Бьяншона удивился быстрому успеху Лусто; но его даже не задело предпочтение, какое Дина выказала Фельетону в ущерб Факультету, – настолько был он врач! Действительно, Дина, благородная сама, должна была быть чувствительнее к остроумию, чем к благородству. Любовь обычно предпочитает контрасты сходству. Прямота и добродушие доктора, его профессия – все служило ему во вред. И вот почему: женщины, которым хочется любить, – а Дина столько же хотела любить, сколько быть любимой, – чувствуют бессознательную неприязнь к мужчинам, всецело поглощенным своим делом; такие женщины, несмотря на свои высокие достоинства, всегда остаются женщинами в смысле желания преобладать. Поэт и фельетонист, ветреник Лусто, щеголявший своей мизантропией, являл собой пример той душевной мишуры и полупраздной жизни, которые так нравятся женщинам. Твердый здравый смысл, проницательный взгляд Бьяншона, действительно выдающегося человека, стесняли Дину, не признававшуюся самой себе в своем легкомыслии; она думала: «Доктор, может быть, и выше журналиста, но нравится он мне меньше». Потом, размышляя об обязанностях его профессии, она спрашивала себя, может ли когда-нибудь женщина быть чем-то иным, кроме «объекта наблюдения», в глазах врача, который в течение дня видит столько «объектов»! Первое из двух изречений, вписанных Бьяншоном в ее альбом, было результатом медицинского наблюдения, слишком явно метившего в женщину, чтобы Дина не почувствовала удара. Наконец Бьяншон, которому практика не позволяла длительного отсутствия, завтра уезжал. А какая женщина, если только ее не поразила в сердце мифологическая стрела купидона, может принять решение в такое короткое время? Бьяншон заметил эти мелочи, производящие великие катастрофы, и в двух словах изложил Лусто своеобразное суждение, вынесенное им о г-же де ла Бодрэ, живейшим образом заинтересовавшее журналиста.
Пока парижане шушукались между собою, на хозяйку дома поднималась гроза со стороны сансерцев, которые ничего не поняли ни в чтении, ни в комментариях Лусто. Не разобравшись, что это роман, суть которого сумели извлечь прокурор, супрефект, председатель суда, первый товарищ прокурора Леба, г-н де ла Бодрэ и Дина, все женщины, собравшиеся вокруг чайного стола, увидели здесь одну лишь мистификацию и обвиняли музу Сансера в соучастии. Все надеялись провести очаровательный вечер и все понапрасну напрягали свои умственные способности. Ничто так не возмущает провинциалов, как мысль, что они послужили забавой для парижан.
Госпожа Пьедефер встала из-за чайного стола и подошла к дочери.
– Поди же поговори с дамами, они очень оскорблены твоим поведением, – сказала она.
Теперь Лусто не мог уже не заметить явного превосходства Дины над избранным женским обществом Сансера: она была лучше всех одета, движения ее были полны изящества, цвет ее лица при свете свечей поражал прелестной белизной, в кружке этих дам с увядшими лицами и дурно одетых девушек с робкими манерами она выделялась точно королева среди своего двора. Парижские образы бледнели, Лусто осваивался с провинциальной жизнью, и если он со своим богатым воображением не мог не поддаться обаянию королевской роскоши этого замка, его великолепных скульптур, красоты старинного убранства комнат, то в то же время он слишком хорошо знал толк в вещах, чтобы не понимать ценности обстановки, украшавшей это сокровище эпохи Ренессанса. Поэтому, когда, провожаемые Диной, одни за другими уехали сансерцы, так как всем им предстоял до города час пути; когда в гостиной остались только прокурор, г-н Леба, Гатьен и г-н Гравье, оставшиеся ночевать в Анзи, журналист уже переменил мнение о Дине. В мыслях его совершалась та эволюция, которую г-жа де ла Бодрэ имела смелость предсказать ему при первой встрече.
– Ах, и позлословят же они в дороге на наш счет! – воскликнула г-жа де ла Бодрэ, возвращаясь в гостиную, после того как проводила до кареты председателя суда с женой и г-жу Попино-Шандье с дочерью.