– Ваша книга всегда в моих руках.
С авторских самолюбий художников он взимал дань рисунками и картинами. Все дни его заняты были обедами, вечера – театром, утро – друзьями, визитами, фланированием. Его фельетон, статьи и два рассказа, которые он ежегодно поставлял для еженедельных журналов, были налогом, омрачавшим эту счастливую жизнь. Однако, чтобы достичь этого положения, Этьен боролся целых десять лет. Став наконец известным в литературном мире, любимый за добро, равно как и за зло, которое он делал с безупречным добродушием, он пустился плыть по течению, не заботясь о будущем. Он царил в одном кружке новичков, были у него друзья, вернее – привычные приятельские отношения, длившиеся по пятнадцать лет, с людьми, с которыми он ужинал, обедал и давал волю своему острословию. Он зарабатывал от семисот до восьмисот франков в месяц; при расточительности, присущей беднякам-литераторам, этих денег было для него недостаточно. Поэтому Лусто то и дело оказывался в таком же плачевном положении, как при своем дебюте в Париже, когда он думал: «Если б у меня было пятьсот франков в месяц, какой бы я был богач!»
Вот причина этого явления. Лусто жил на улице Мартир, в хорошенькой квартирке первого этажа, великолепно обставленной и с садом. Поселившись там в 1833 году, он заключил с одним мебельщиком условие, которое на долгое время подорвало его благосостояние. Квартира эта обходилась ему в тысячу двести франков ежегодно. Поэтому январь, апрель, июль и октябрь были, как он говорил, месяцами нужды. Плата за квартиру и счета привратника опустошали его карман. Тем не менее Лусто нанимал кабриолеты, на завтраки тратил не меньше ста франков в месяц, сигар выкуривал на тридцать франков и не умел отказать ни в обеде, ни в платье своим случайным любовницам. В таких случаях он столько забирал вперед из своих всегда неверных доходов за следующие месяцы, что, бывало, не имел наличными и ста франков при заработке в семьсот – восемьсот франков в месяц, точно так же, как в 1822 году, когда он едва зарабатывал двести франков.
Порой, устав от превратностей литературной жизни, пресытившись, как куртизанка, наслаждением, Лусто выбирался из потока и присаживался на покатом бережку; покуривая сигару в своем садике, перед вечно зеленой лужайкой величиною с обеденный стол, он говорил близким приятелям – Натану и Бисиу:
– Как-то мы кончим? Седые волосы нас почтительнейше просят согласиться на вступление в брак!..
– Ба! Жениться всегда поспеем, если захотим заняться женитьбой, как занимаемся какой-нибудь драмой или книгой, – говорил Натан.
– А Флорина? – замечал Бисиу.
– У всякого из нас есть своя Флорина, – отвечал Этьен, бросая кончик сигары в газон и думая о г-же Шонтц.
Госпожа Шонтц была хорошенькая женщина и брала очень дорого за прокат своей красоты, оставляя собственность, как таковую, за Лусто, своим другом сердца. Как и все эти женщины, называемые «лоретками» по наименованию церкви Нотрдам-де-Лорет, вокруг которой они расселились, она жила на улице Флешье, в двух шагах от Лусто. Эта лоретка тешила свое самолюбие, поддразнивая подруг рассказами о любви, которую внушила человеку большого ума. Все эти подробности о жизни и финансовом положении Лусто необходимы потому, что и безденежье и это безалаберное существование журналиста, который никак не мог обойтись без парижской роскоши, должны были жестоко отразиться на будущем Дины.
Те, кому знакома парижская богема, теперь поймут, каким образом журналист, снова окунувшийся в привычную литературную среду, мог уже через две недели смеяться над «своей баронессой» в кругу приятелей и даже с госпожой Шонтц. А тем, кто найдет этот поступок бесчестным, пожалуй, бесполезно приводить несостоятельные в их глазах оправдания.
– Что ты делал в Сансере? – спросил Висну у Лусто, когда они встретились.
– Я оказал услугу трем славным провинциалам, – ответил он, – одному податному инспектору, одному юному родственнику и одному прокурору, которые десять лет кружили вокруг сто первой из тех десятых муз, что украшают собой департаменты, но не решались к ней прикоснуться, как не решаются прикоснуться к красиво поданному десерту, пока какой-нибудь человек без предрассудков не разрежет его ножом…
– Бедный мальчик! – сказал Бисиу. – Я так и знал, что цель твоей поездки в Сансер – пустить свой ум на подножный корм.
– Дорогой мой, твоя шутка настолько же противна, насколько моя муза прекрасна, – ответил Лусто. – Спроси у Бьяншона.
– Муза и поэт… – заметил Бисиу. – Значит, твое приключение было вроде гомеопатического лечения?
На десятый день Лусто получил письмо с почтовым штемпелем Сансера.
– Что ж! Прочтем, – вздохнул Лусто. – «Бесценный друг, идол моего сердца и моей души…» Двадцать страниц, исписанных мелким почерком! По одной на день, и все помечены полночью! Она пишет мне, когда остается одна… Бедняжка! Ага! Постскриптум: «Я не смею просить тебя писать мне, как я пишу, ежедневно; но я надеюсь получать от моего возлюбленного две строки в неделю, чтобы душа моя была спокойна…» Как жалко это сжигать! Здорово написано, – подумал Лусто, бросая после прочтения все десять листков в огонь. – Эта женщина рождена, чтобы быть переписчицей.
Лусто не особенно боялся г-жи Шонтц, которая любила его «ради него самого»; но он заместил своего приятеля в сердце одной маркизы. Эта маркиза, женщина, ведущая довольно независимый образ жизни, случалось, неожиданно приезжала к нему вечером, в фиакре, под вуалем и позволяла себе, в качестве читающей дамы, копаться во всех его ящиках. Восемь дней спустя Лусто, уже едва помнивший Дину, был потрясен новым пакетом из Сансера. Восемь листков! Шестнадцать страниц! Он услышал на лестнице женские шаги, подумал, что маркиза приехала с визитом запросто, и бросил эти восхитительные и прелестные доказательства любви в огонь… не читая.
– Письмо от женщины! – воскликнула г-жа Шонтц входя. – Бумага и сургуч очень уж хорошо пахнут…
– Сударь, пожалуйте, – сказал почтовый рассыльный, поставив в передней две громаднейшие корзины. – Все уплачено. Будьте добры расписаться в книге.
– Все уплачено! – воскликнула г-жа Шонтц. – Это может быть только из Сансера.
– Так точно, сударыня, – сказал рассыльный.
– Твоя десятая муза – очень умная женщина, – сказала лоретка, распаковывая одну из корзин, пока Лусто расписывался. – Одобряю музу, знающую хозяйство, умеющую все делать: и жирные кляксы и жирные паштеты. О, какие дивные цветы!.. – воскликнула она, открыв вторую корзину. – Во всем Париже нет красивее!.. Что такое? Что такое? Заяц, куропатки, полкозленка! Мы пригласим твоих друзей и устроим чудный обед. У твоей Атали просто талант к приготовлению козлятины!
Лусто ответил Дине, однако ответ его был продиктован не сердцем, а только умом. Но тем пагубнее было письмо – оно стало похоже на письмо Мирабо к Софи. Стиль истинно влюбленных прозрачен. Это чистая вода, сквозь которую видна глубь сердца между двумя берегами, украшенными милым вздором и усыпанными цветами души, рождающимися ежедневно, полными пьянящего очарования – но только для двух существ. Поэтому, если любовное письмо способно доставить удовольствие третьему лицу, прочитавшему его, оно наверняка продиктовано рассудком, а не чувством. Но женщины всегда попадутся на эту удочку: им тогда кажется, что они-то и есть единственный источник этого вдохновения.