Рыбаки – его соседи –
говорили: век живи!..
Плел Иван такие сети,
хоть русалку в них лови...
СТРОЧЕК ПЯТЬ ВСЕГО ОСТАЛОСЬ.
"Век живи!" – мурлыкал дед.
А до века не хватало –
и всего-то! – пару лет...
ДО КОНЦА – ОДНА СТРОКА...
Нету больше старика.
Пацан, кусок сибирской плоти...
Пацан, кусок сибирской плоти
(я имя вам не назову),
на злобно ржущем самолете
внаполеонился в Москву.
Он покорил Иркутск сначала,
взорвал овации в Чите...
А вот Москва... Москва молчала.
Масштабы, видимо, не те...
Пегас от страсти обезножел,
сарказм прижился на губе...
Я лез из кожи, рвал одежи,
стихами рожу бил толпе...
По вытрезвителям мотался –
был в них всегда желанный гость...
И вот по пьянке затесался
на тот Ваганьковский погост.
Напиток бешеной коровы,
редиска, лук да каравай...
– Есенин, здравствуй!
– Ну, здорово...
– Давай-ка выпьем!..
– Разливай...
Стакан – в себя, стакан – в могилу, –
земля темнела от вина...
А я шептал:
– Сережа, милый,
не признает меня страна!..
– Не признает?.. Знать, любит мало.
Ты брось на зеркало пенять...
Ведь и меня не признавала, –
петля заставила признать...
Я бросил кость эпохе-дуре,
всобачил в памятник грехи...
Но был бы жив, сейчас бы в МУРе
лежали все мои стихи...
– Ты предлагаешь?..
– Предлагаю...
– И будет слава?.,
– Как не быть...
А ночь зеленая такая,
что дико хочется завыть...
Но встало утро над погостом
во всю ваганьковскую ширь,
и кто-то мне напомнил просто:
– Комедиант, езжай в Сибирь!..
Комедиант, как верно, верно!..
А я-то думал, что поэт...
Оглоблей-истиной по нервам
меня хватил какой-то дед...
Он был не пьян, но чуть с похмелья,
зато величествен, как шах:
– Есенин я.... Зовут Емеля...
А здесь я вроде в сторожах...
Гони полтинник за знакомство
да рупь за добрый мои совет:
комедиант, езжай до Омска
и позабудь, что ты – поэт!..
...С бедой, с обидой и с позором,
с душой, как нищенской сумой,
пацан на поезде нескором
тихонько тащится домой...
После выстрела смог он собой овладеть,
он посмел улететь, очумев от испуга.
Между крыльев – дробинка, но сумел улететь...
Только ровно на жизнь приотстала подруга.
Распустились цветком два разбитых крыла,
поднялась голова в драматическом жесте...
Тонкой лапкой гребла, суетливо плыла,
все куда-то плыла, оставаясь на месте.
Окровавленный пух понесло к камышу,
и молчат небеса, перелески и воды...
(Ты ответь мне, Ирина, я тебе же пишу, –
что случилось потом, после этой охоты?
Был ли выстрел еще, иль, жалея заряд,
ощипали тебя, несмотря, что живая...
И веселый охотник – голубой бюрократ,
нежно кушал крыло, коньячком запивая...
Может, выжила ты, всем дробинкам назло,
только жизнь приняла, как стандартную милость...
И свистит по квартире расписное крыло,
забывая на миг, что летать разучилось.
Телевизор, базар, танцплощадка, завод,
петухи-женихи, разодетые жутко...).
А в заливе души всё куда-то плывет,
все куда-то плывет недобитая утка...