Люди плачут цивильно,
современно, без слез...
Только морды умильны,
чуть наморщится нос...
Да ладонь, будто дверца,
хлоп да хлоп по устам,
да паскудное сердце
бьется в синий лавсан!
Что ж вы, люди, не плачете
над щепоткой золы?!.
...До базара собачьего –
два полета стрелы.
Врачи, медсестры и начмеды,
ваш труд не стоит и гроша...
Для вас туманность Андромеды
понятна больше, чем Душа.
Вы лицемерите в беседе,
вам жизнь моя не дорога...
Я верю в вас, как верят дети
в талант Емели-дурака.
Сколь информации, о мама!..
А время кратко, как палач...
И вымирает, будто мамонт,
последний думающий врач.
(Но я люблю душой корявой
дну врачиху средних лет...
У ней на мордочке лукавой
слегка рассыпан интеллект).
Разменялось на синь голубое...
* * *
Разменялось на синь голубое,
золотое исчезло в снегах...
Я из детства пришел, как из боя, –
восемь ран гвоздевых на ногах.
Брал с налету познанья окопы,
без кровиночки не было дня...
Детство, детство, опасные тропы –
Великая Отечественная возня!..
А в фильмах от боли орали,
сгорали и жрали вино...
И фильмы, конечно, не врали,
но все-таки думал: кино!
Не веря в мытарства и зверства,
я был неподкупен и прям...
И чистенько чакало сердце –
еще без царапин и ран.
Река сентябрем освистана...
* * *
Река сентябрем освистана...
Уеду по сентябрю.
Провинциальной пристани
полмесяца подарю.
Просроченные билеты,
и в зале полно гостей...
На стенках молчат поэты
четырнадцати мастей.
Носатые и курносые, –
великие, как один, –
и бежевые, и розовые,
лохматые и причесанные –
молчат с голубых картин.
А в жизни... Свеча грошовая
на выщербленном столе,
да рядом – еда дешевая,
да рукописи в золе...
От бледности предрассветной
рельефно остреет нос,
ведь он не всегда победно
раскачивается средь звезд...
Унылый, как диаграмма,
как показатель краха...
А драма – всего и драма,
что славы пока ни грамма
да порванная рубаха.
...А лет через двести-триста
(плюс-минус какой-то год)
провинциальную пристань
обрадует пароход.
(Такой пароход обычный,
такой искрометно-зычный,
возможно, исконно русский,
а может, и заграничный).
Он мыкнет гудком ей издали,
дымище взовьет кольцом
и в грудь зарыдавшей пристани
уткнется моим лицом.
Реклама душу вводит в трепет...
* * *
Реклама душу вводит в трепет:
пацан верхом на журавле.
Здесь всё и вся кричит о небе.
Здесь лишь крестьяне – о земле.
А вот, как боговы невесты,
как россыпь чистых жемчугов,
как трассы в небе – стюардессы –
сбивают ритм моих шагов.
Билеты – райские путевки,
дорожки, чистые, как лед...
Вино в абстрактной упаковке
зовет настойчиво в полет.
Зовут небесные глубины...
Я все на свете позабыл.
Еще минута – и турбины
заржут, как тысячи кобыл.
Целую встречных – есть потреба,
ведь я небесный хулиган.
Я пьян вином, грядущим небом
и стюардессой горько пьян.
В глазах угрюмого пилота
тоскует звездная мечта,
а я у морды самолета
станцую танец живота.
Едва-едва взойду по трапу,
найду нетрезвых земляков,
и милый Омск прикрою шляпой,
как горсть сосновых угольков.
Себя я люблю,
но не скоро,
а прежде – Россию любя,
в России – Сибирь,
в ней – свой город,
в нем – сына,
а в сыне – себя.